Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [210]

В ходе обсуждения Владимир Кржевов напомнил о еще одном упреке, который Гуревич предъявлял Баткину, — упреке в том, что Баткин изучает только культуру рафинированных верхов и потому его выводы нерепрезентативны. Ольга Бессмертная, поясняя концепцию Гуревича, процитировала его определение историка: интеллигентный человек, который умеет разговаривать с тем, кто стоит ниже его на социальной лестнице, и задавать ему вопросы. Она же уточнила, что Гуревича и Ю. Л. Бессмертного смущала «штучность» баткинских анализов, наводившая на мысль об их ненаучности.

Завершил конференцию доклад Александра Дмитриева (НИУ ВШЭ) «Л. М. Баткин и марксизм». Дмитриев пояснил, что это название — парафраз названия знаменитого доклада М. Л. Гаспарова «Лотман и марксизм». Гаспаров выделил в нем черты творчества Лотмана, восходящие к марксизму: 1) объективность, ориентация на научность; 2) имманентность анализа и секуляризм; 3) системный анализ; 4) диалектика и историзм как исходные методы. Баткин оценивал этот доклад очень позитивно. Поэтому, подчеркнул Дмитриев, говорить только об эволюции Баткина от марксизма к бахтинианству, как делали многие докладчики, недостаточно; нужно учитывать и противоход. Баткин (как и некоторые другие советские философы, такие как Мамардашвили или Ильенков) не отбрасывал Маркса, а преодолевал его. Неточно было бы ограничивать марксизм Баткина только ранней книгой о Данте; тот марксистский мыслительный ход, который использован в этой книге (Данте как представитель социальности своего времени), оставался важным для Баткина до самого конца. Дмитриев решительно возразил против мысли о двух Баткиных, из которых первый был марксистом, а второй — бахтианианцем; по его мнению, следует говорить о постоянно длившемся сложном диалоге Маркса и Бахтина в сознании Баткина. Хотя, разумеется, нужно уточнять, о каком именно марксизме идет речь, потому что марксизмов и у нас, и на Западе было много и Баткин отстраивал себя на фоне других, гораздо более традиционных советских итальянистов, таких как М. А. Гуковский. Не совпадало баткинское понимание марксизма и с тем, какое исповедовали Михаил Лифшиц и люди его круга (впрочем, это расхождение Дмитриев объяснил скорее биографическими обстоятельствами; по его мнению, в рамках «альтернативной истории» можно предположить, что если бы Баткин на раннем этапе попал в круг «Нового мира» времен Игоря Саца, то сделался бы «лифшицианцем»). Баткинское понимание марксизма Дмитриев сблизил с концепцией Карла Мангейма и привел одну любопытную библиографическую деталь; она и стала тем самым частичным опровержением тезиса о невостребованности работ Баткина на Западе, о котором я упомянула выше. В ходе работы над монографией о ранней франкфуртской школе Дмитриев обратился к книге Вольфганга Эссбаха о младогегельянцах (1999) в надежде найти там ссылки на другие исследования, посвященные социальной истории группы интеллектуалов, и нашел… ссылку на немецкий перевод книги Баткина о стиле жизни и стиле мышления итальянских гуманистов. Наконец, еще один извод марксизма — тот, который репрезентируется именем Антонио Грамши, — следует отнести по разряду «невстреч»; ссылок на грамшистские идеи и категории Дмитриев у Баткина не обнаружил и предположил, что место Грамши занимал Ленин, которого Баткин судил, отмежевываясь от шестидесятнических иллюзий и видя в нем трагическую фигуру — смесь Пугачева и Штольца. Многие современники упрекали Баткина в элитизме, в том, что он интересуется только культурой высоколобых, однако Дмитриев не согласился с этой точкой зрения: от Юрия Буртина и «Нового мира» Баткин воспринял демократическую струю; его интересовали не только Бродский и Тарковский, но и Шукшин; этот интерес, конечно, не сводится к марксизму, но в макроисторической перспективе связан с духом 1968 года, с поворотом к исследованиям социальности.

В ходе обсуждения Владимир Кржевов поддержал идею о том, что не существовало никакого первого и второго Баткина. Согласился он и с тем, что Баткин не строил никаких иллюзий относительно фигуры Ленина (прибавив от себя, что Ленин, собственно говоря, никогда не был марксистом). Владимир Рыжковский сказал, что для Баткина Маркс был представителем большой культуры, но марксизм он принимал лишь как метод, а как идеологию — отвергал. Наталья Автономова заметила, что в докладе Дмитриева марксизм свелся к идее социального (которой он на самом деле не исчерпывается), и попросила его уточнить, что он понимает под марксизмом Грамши. Дмитриев ответил, что подразумевает под ним интерес к движению истории снизу и к социальной справедливости. Он с сожалением отметил, что потенции книги об итальянских гуманистах у Баткина впоследствии реализовались не полностью, что влияние Бахтина и Библера увело его от занятий исторической антропологией интеллектуалов (главной его темы), способствовало переносу акцента с социальной действительности на самого себя. Возможно, именно это стало одной из причин отсутствия у него учеников и последователей. Зато чрезвычайно позитивно Дмитриев оценил роль «харьковской закваски» в интеллектуальной биографии Баткина: она обеспечила ученому рациональную доминанту и чуждость религиозно-философской линии, ведущей, условно говоря, от Ильенкова к Бердяеву.