Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [209]

подхватила тему «невстречи» и предложила говорить о «кулибинстве» наших больших ученых, которые, даже зная, что происходит в мировой науке, оставались самодостаточными и чуждыми моде. Михаил Андреев продолжил начатый в его докладе разговор об отсутствии у работ Баткина резонанса на Западе и назвал еще одну возможную причину этого отсутствия отклика: к западной аудитории Баткин вышел со словарем, который был уже неактуален для западного читателя, оперировавшего такими понятиями, как деконструкция, эпистема, расизация и т. п. Что же касается доклада Козлова, то Андреев, признав за предложенной конструкцией ловкость и изящество, выразил несогласие с причислением к создателям «идеальных типов» такого ученого, как М. Л. Гаспаров. Козлов уточнил, что говорил прежде всего о векторе научных исследований у разных ученых (обобщают все, но одни движутся от частного к общему, а другие — от общего к частному), однако признал, что упоминание Гаспарова в этом контексте было некоторой натяжкой и данью симметрии.

Александр Доброхотов (МГУ) прочел доклад «Л. М. Баткин как теоретик культуры»[424]. Хотя на первый взгляд может показаться, что Баткин был не теоретиком, а эмпириком, собственная теоретическая концепция у него, по мнению докладчика, безусловно, имелась. Но разглядеть ее мешает ложное убеждение в том, что Баткин формировался под влиянием отечественного диалогизма и французской школы «Анналов». На самом деле традиция «Анналов», принципиально исторической школы, избегавшей больших нарративов, так же далека от теории Баткина, как и отечественное понимание диалогизма как душевного разговора, бесконфликтного обмена мнениями. Для собственной теории Баткина, сказал Доброхотов, важны несколько тезисов. Первый: существует всеобщее (это утверждение нетривиально и отделяет идеи Баткина от многих других философских и исторических дискурсов). Второй: всеобщее представлено особенным. Третий: особенное репрезентировано в индивидуальном. В личности происходит сборка этих трех элементов, и Баткин, в своих эмпирических исследованиях показывающий, как именно это происходит, тем самым продолжал традиции Гегеля, Платона и Аристотеля. Рассуждая о важности для Баткина наследия Платона, настоящего диалогиста, Доброхотов напомнил о том, что диалог вовсе не беседа двоих, как нередко ошибочно считают, а разговор (слово, составленное из диа ‘через’ и логос ‘речь’). Диалектику Платона Доброхотов назвал «разговористикой», благодаря которой происходит репрезентация всеобщего через проявление личной позиции. Эта традиция, переходящая от Платона к немецкой классической философии, от них — к славянофилам с их соборностью, а затем — к Бахтину, была для Баткина очень важна. Но не менее важен был для него и четвертый тезис: вся эта система коммуникаций существует в истории, всемирность исторична. Этим объясняется большое место, которое в работах Баткина занимают культурно-исторические портреты. Они становятся онтологической точкой соединения всеобщего, частного и индивидуального; лицо оказывается зеркалом, повернутым к истории. Заслуга Баткина в том, что он показал, каким образом эти теоретические построения работают в культуре.

Ирина Гордеева (РГГУ) представила доклад «Дискуссии 1990‐х годов об индивидуальности и проблема становления автономной личности в России», который стал хорошей иллюстрацией того, как всеобщее проявляется в индивидуальном. «Всеобщим» в данном случае выступили идеи Баткина, а индивидуальным — личный опыт докладчицы, применившей их в своей работе над изучением толстовства и его судьбы в ХX веке. Около года назад, выступая на научном семинаре ИВГИ, докладчица рассказала о происшедшем в 1970‐е годы симбиозе толстовства и движения хиппи. Так вот, при изучении этих персонажей, которые сначала противопоставили себя обществу, выпали из него, а потом добровольно в него вернулись и приняли на себя ответственность за происходящее, ей пригодились мысли Баткина об «индивидуации» — становлении современной личности. Более того, Баткин оказался ей нужнее, чем современные российские историки, изучающие советский опыт и советскую субъективность. На вопрос Ольги Бессмертной, какую разницу видит докладчица между этими историками и Баткиным, докладчица ответила, что она, как и Баткин, не отделяет себя от объектов исследования, а историки советской субъективности смотрят на них со стороны и порой с некоторым пренебрежением.

Борис Степанов (НИУ ВШЭ) прочел доклад «Л. М. Баткин в полемике об истории культуры (1960–1970‐е годы)». Докладчик рассмотрел роль Баткина в организации пространства научной дискуссии и его участие в полемике с различными представителями гуманитарного сообщества: со структуралистами, с исследователями риторической культуры С. С. Аверинцевым и А. В. Михайловым, с философами Ю. Н. Давыдовым и П. П. Гайденко. Споры велись чаще всего в пространстве неформальных семинаров, но порой и в печати (например, в «Вопросах литературы»), а после 1989 года, когда начал выходить альманах «Одиссей», — на собственной площадке. Первая дискуссия в «Одиссее» — о личности и индивидуальности — была инициирована именно Баткиным. Степанов особенно подробно остановился на полемике Баткина с А. Я. Гуревичем, которая как раз в результате дискуссии 1990 года перешла в «открытую фазу». Для Гуревича, как и для Баткина, очень важным автором был Бахтин, однако они понимали и применяли его идеи по-разному. Гуревич писал о возможности диалога с прошедшей эпохой, но считал, что литературные произведения прошлого закрыты для исследователя, Баткин же исходил из того, что текст, понимаемый как личность, открыт всегда. Впрочем, это изучение текста как личности входило в противоречие с другими идеями Баткина, согласно которым до Возрождения личностей не существовало и, например, Франциск Ассизский не личность, хотя и особенная «неличность».