Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [169]
В докладе «Герцогиня д’Абрантес и маркиз де Кюстин: о происхождении одного эпизода „России в 1839 году“»[364]Вера Мильчина (Москва) вернулась к тексту, который был подробно прокомментирован ею и Александром Осповатом в первом полном издании знаменитой книги Кюстина на русском языке, вышедшем в 1996 году и затем переиздававшемся еще дважды (в 2000 и 2008 годах). Для каждого из этих изданий комментарий, и без того весьма пространный, уточнялся и дополнялся, но Кюстин оказался неисчерпаем, как атом или электрон. В его тексте, как выясняется, скрыто еще много загадок. Попытка разгадать одну из них и была предложена в докладе. Предметом рассмотрения стали второе и третье письма, служащие своеобразным предисловием к рассказу Кюстина о поездке в Россию. В них писатель рассказывает историю своих родственников: деда, генерала де Кюстина, одного из тех аристократов, которые перешли на сторону Французской революции и стали жертвами революционного террора; отца, который, так же как и дед, погиб под ножом гильотины; матери, которая провела почти полгода в тюрьме и уцелела лишь чудом. Всем писавшим о Кюстине казалось очевидным, что всю эту историю писатель рассказывает со слов матери и никаких литературных источников у нее быть не может. Оказалось, однако, что история Дельфины де Кюстин за восемь лет до выхода «России в 1839 году» была изложена герцогиней д’Абрантес в первом томе ее книги «Записки об эпохе Реставрации» (1835). В тексте герцогини присутствуют не только те подробности из жизни Кюстинов в 1793–1794 годах, которые фигурируют в других мемуарах об этой эпохе, но и детали, не упомянутые больше нигде; такова, в частности, вся история освобождения Дельфины из тюрьмы помощниками члена комитета общественной безопасности Лежандра, которые забавы ради прыгали в конторе по стульям и столам, а когда им на голову случайно упало прошение об освобождении, поклялись добиться свободы для того, о ком идет речь в этой бумаге, «будь это сам принц де Конде». «Параллельные места» занимают несколько страниц, и сопоставление их неопровержимо доказывает: текст Кюстина почти дословно повторяет текст д’Абрантес. Следует ли из этого, что записки герцогини стали для Кюстина источником? По мнению докладчицы, дело обстояло ровно наоборот. Кюстиновская тема не случайно возникла в творчестве д’Абрантес именно в 1835 году; на этот период приходится интенсивное общение герцогини с маркизом и их несостоявшийся «роман». Вероятнее всего, маркиз «подарил» герцогине, жившей литературным трудом и жадной до эффектных сюжетов, свою семейную историю, а затем, уже после смерти д’Абрантес, использовал эту историю в своей книге и тем самым вернул себе свое добро.
Алина Бодрова (Москва) сформулировала тему своего доклада так: «„Духи высшие, не я“: еще раз к истории стихотворения Баратынского „Недоносок“»[365]. Докладчицу интересовала история не всего стихотворения, а того четверостишия, которое начинается словами, процитированными в заглавии. Оно фигурировало в первой публикации «Недоноска» в «Московском наблюдателя» (1835), но не вошло в тот вариант стихотворения, который был напечатан в сборнике «Сумерки» (1842). Докладчица попыталась реконструировать мотивы, по которым поэт исключил это четверостишие из текста. Она указала на возможную связь четверостишия о «высших духах» со стихотворением Гёте «Гений, парящий над земным шаром», которое было впервые полностью напечатано в седьмом томе посмертного собрания сочинений немецкого поэта, вышедшем в 1833 году, а уже в начале следующего года отрецензировано в русских журналах. «Герой» стихотворения Гёте, который говорит о себе: «Между небесами и землей я несусь», в самом деле отчасти похож на «недоноска», но в то же самое время он коренным образом от него отличается, ибо Гёте наделил его способностью постигать тайны мира — способностью, которой Баратынский своему герою не дал. Естественно, для того чтобы говорить о связи русского стихотворения с немецким, нужно знать наверняка, что русский поэт читал по-немецки. Между тем принято считать, что Баратынский немецкого не знал. Однако докладчица привела ряд эпистолярных и дневниковых записей, свидетельствующих об обратном. Что касается русских переводов «Гения», то здесь ситуация такова: перевод, выполненный М. Кузминым, был впервые напечатан только в ХX веке; с другой стороны, докладчица указала на сохранившийся в рукописной коллекции П. Я. Дашкова автограф другого перевода этого стихотворения, сделанного Н. Ф. Павловым. Трудно сказать, на что указывает стоящая под автографом дата 3 ноября 1840 года (был ли перевод в это время выполнен или только переписан), но бесспорно, что само существование этого автографа свидетельствует об интересе к «Гению» Гёте в кругу знакомых Баратынского. Если в четверостишии о «высших духах» в самом деле присутствовал гётеанский подтекст, значит, исключение этих строк из публикации 1842 года свидетельствует о нежелании Баратынского привлекать внимание к этому подтексту. По-видимому, в 1842 году содержавшееся в нем противопоставление себя высшим «объективным» гениям перестало устраивать Баратынского, тем более что и сам круг объективных гениев к этому времени изменился: теперь место главного объективного гения занял Пушкин («русский Гёте»).
