Хроника лишних веков - [26]

«Он должен разделить смерть поровну с моим истинным господином, Зигфридом. Я прощаю его».

Я слышал ее слова собственными ушами. Нам долго не хватало ума, мы маялись, как поступить. Никто не решился бы теперь убить Гундихара так, как он убил Зигфрида — слишком глубокая яма бесчестья. Аэций — мастер поединка армий, но за это свое мастерство он отдал духам силу единоборства. Я же в ту пору по своему положению еще не стал ровней Гундихару…

Сила жребия кончилась с разгромом бургундской армии. Вникаешь ли, гипербореец, сколь трудная задача выпала нам?.. Однако же судьба бургундца сделала дело за нас.

Гундихар был нетерпелив, с ним случались приступы отчаянной отваги. Вернее обратное: отважного отчаяния. Не вынеся тишины плена, он сумел поджечь ночью дверь своего узилища, и когда огонь подточил доски, разбежался от стены — и проломил их всем телом. Он выбрался в одну из боковых бойниц башни, надеясь спрыгнуть на стену. Но возбуждение крови погубило точный расчет. Это была безлунная ночь, тьма до небес стояла подземная. Гундихар перепутал бойницы и пролетел мимо стены. Мы услышали глухой удар об землю и тягучий стон — так стонут волки, попав в ловчую яму.

Когда ко крепостному рву поднесли факелы, Гундихар на его дне уже изошел кровавой пеной, но еще смог поднять одну руку. Он назвал мое имя, гипербореец, я вложил ему в руку его меч, и я исполнил его последнее желание… его собственной рукой, крепко сжав ее…

Всякий воин знает цену двух смертей: в постели и одиночестве — позор, на поле битвы — слава. Цена третьей смерти теперь известна только мне и тебе. Смерть от руки невинной девушки — в первую брачную ночь. Эта цена — вечная сила! Гундихар пирует в Валхалле со своими богами. Пусть пирует. Души северных принцев готовятся к бою.

— Настанет день гибели богов, и огонь поглотит Валхаллу… — Какой эпический озноб прокатился по моему хребту, когда я возвестил Аттиле апофеоз варварского духа!

— Твои боги проснулись, гипербореец! — столь же эпически ответил Аттила. — Истина известна им. Они слышат меня.

Вне времени и пространства, не на земле и не на небесах, в яйце Кощеевой смерти, в красном свете полыхающей Валхаллы наступило безмолвие.

Не вытерпев этой кромешной вечности, я задал вопрос:

— Базилевс, что сталось с Брюнгильдой?

Аттила качнулся в печальной улыбке:

— К Брюнгильде сватался сын Мундзука…

Меня влекло в глубину тайн:

— Сын Мундзука жаждал подставить шею под ее секиру?

— Сын Мундзука жаждал третьей смерти, о которой не знал Ахиллес, — ответил вождь гуннов. — Но опоздал. Она приняла вашу веру, никеец, и затворила себя где-то в Иллирии. Можешь радоваться.

Пост скриптум Песни о Нибелунгах поразил меня.

— Потомки не будут знать правды — ни о гибели Гундихара, ни об обращении Брюнгильды в христианку, — провещал я самое простое пророчество.

— Ни о моей смерти, — беззвучно рассмеялся Аттила. — Уход Брюнгильды закрыл мне путь к силе. Я опасался, что — навсегда. Ты… кем ты ни был… ты открыл мне его вновь. Маг, за которым ты послан богами или духами, — здесь. Ты видишь его. Ты достиг цели.

Ничего не произошло.

Даже масляные огоньки не дрогнули.

Духи робели перед Бичом Божьим?..

— Ты можешь остаться с ним, — сказал о себе Аттила в третьем лице. — Стать его первым прорицателем.

Я был уверен, что Аттила прекрасно знает мой ответ лучше любого прорицателя. Я даже не раздумывал:

— Базилевс, мой Бог ныне влечет меня на восток, на земли далеких предков.

Аттила кивнул.

— Я дам тебе охрану в двадцать воинов, охранный знак и послание к любому из каганов на востоке… Захочешь, вернешься. Просишь что-либо еще?

Отправить меня в Рим других веков, к моим родителям, не мог даже он, гроза Римской Империи. Ради благодарственного поклона я отогнал прочь, на полтора десятка веков, свою интеллигентскую гордыню.

Спустя несколько мгновений меня быстро вывели по коридорам-лабиринтам, лестницам-лабиринтам наружу — и вдруг оставили одного на полпути вниз, от дворца к воротам, откуда на меня мутно и равнодушно смотрели два медвежеподобных стражника.

В эту минуту тучи на небе были раскроены по небесным лекалам, и темные войлочные куски лежали над нами разрозненно, пропуская между собой сильный и чистый лунный свет. Прозрачное серебро струилось вниз, обметывая земные предметы холодным блеском.

Невольно, неторопливо я обернулся вокруг своей оси.

Я был ошеломлен. Впервые у меня возникло ясное ощущение, что я очутился вовсе не в прошлом, а на совершенно чужой планете.

Яшмовых тонов дворец, из которого я только что вышел, возвышался надо мной огромной китайской игрушкой… И вовсе не китайской. Что-то было в нем и от русского терема, и от Вавилонской башни. Он был невероятен, неописуем, как-то нехорошо сдвигал рамки известных мне культур и тем самым как бы искажал мое сознание… На миг он вызвал у меня своим видом сильное головокружение.

Широкое и совершенно пустое пространство вокруг дворца было ограничено каре сплошного, в два человеческих роста бревенчатого частокола.

От врат, между рядами капитальным деревянных строений с восточными профилями крыш, текла в сумрак довольно прямая и просторная улица. Все остальное, наблюдаемое вдали в виде россыпи разноцветных шатров, игрушечных кибиток, огней, рассыпалось без порядка по долине — это и был эфемерный Аттилоград на Дунае, испарявший дух полей орошения… к которому я, как и полагается человеку в полном варварском облачении, уже успел принюхаться.