Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды) - [14]

И всё же цитадель была страшной. Стрельчатые готические окна дворца, грифельные стены, остроко­нечные кровли из свинцовой черепицы, зелёная и во­нючая вода бездонных рвов, узкие, как щели, бойницы верхнего и нижнего боя. У Соляной башни — камени­стый, костоломный обрыв к реке. А возле неё — холм, высшая точка Замчища, городенская Голгофа. Там сей­час кружило вороньё: снова, видимо, кого-то выброси­ли на поживу.

Люди на Старом рынке, прижатом едва ли не к са­мым рвам, не обращали на птиц никакого внимания, да­ром что вороны вопили не только над Зитхальным Гор­бом, но и над башнями. Привыкли. Чего не приходилось видеть за последнее время. Надо было жить. Хоть немно­го подороже продать своё, едва не последнее, хоть немно­го дешевле купить хлеб... Мало народу копошилось в тот день на четырёхугольной площади.

Лавки данцигских и кралевецких купцов были ши­роко отворены, но что в них делать простому человеку? Зерно там не продают, зерно там покупают. Покупают и мех, но какие меха летом. Покупают, конечно, и лён, и пеньку, да только мерка их покупки не мужицкая горсть, а целый панский обоз.

Варшавские, торуньские, крымские купцы. Ино­гда промелькнёт, будто из тёмного дерева резаный, венециец, горбоносый норвег, или даже волох, либо даже зябкий мавр. Знают: тут спокойно, тут, в городе городов, никто их не тронет. Ведь всё тут, что касается торговли, в руках купца и для купца. Купец не даст магнату оби­деть и обобрать, рада не даст церкви наложить на всё не­насытную лапу.

И не знают они, что, несмотря на самоуправление, всей этой роскоши приходит конец, пришёл уж конец. И ничего не сделает рада ни с замком, ни с церковью, ни с магнатами, ни с их шляхетскими отрядами, слугами и крепостными.

Только и осталось раде, что властвовать над ремес­ленниками, подмастерьями да плебеями. И над тобою всякий суд есть, а ты, бургомистр, вы, радцы да лавники, только и можете, что споры об имуществе разрешать радецким судом да убийства и другое — судом лавничьим.

И дремлет за окном ратуши мордастый лавник, ожидает, когда какого-нибудь вора поймают да приве­дут. А рядом, в огромном заезжем доме гостеприимном, думают богемские, немецкие и другие купцы, как бы Городню на очередной ярмарке обобрать.

Идёт стража в чешуйчатых латах. Подальше от неё, подальше от богатых лавок. Вот на этой стороне площа­ди получше. Тут хочешь берковцем покупай, хочешь — горстью. Над дверями рыбных рядов рыба-кит глотает Иону. Над хлебными рядами великан-хлебоед жрёт ка­равай величиной с церковь — тоже выпукло вырезан, покрашен. А над дверями пивного ряда ангелок пускает струю. А что, действительно, как по-иному показать, что такое пиво и что оно делает с людьми.

Хлебник и рыбник, хозяева двух больших соседних лавок и многочисленных при них складов, сидели у двери в теньке, на каменных скамьях, да лениво разговаривали о том о сём. Болела с похмелья голова: вчера хорошо помолились богу Бортю, которому по весям и поныне ставят в жертву возле свепетов березовый сок и разбав­ленный водою мёд и имя которого при отцах духовных вымолвить — смилуйся и спаси нас, Господи Иисусе.

Худой рыбник скрёб пальцами в рыже-коричневых волосах. Хлебник, весь будто бы из своих хлебов сложенный-сбитый, мутно смотрел на мир, палкой чертил на земле что-то непонятное.

— Чего это ты чешешься? Блохи одолели, что ли?

Рыбник якобы возмутился. Ответил старой, как мир, шуткой:

— У-у. Блохи... Что я тебе, собака, что ли? Вши-и... Просто, братец, голова болит. Весь я сегодня... как водоч­ная бутылка.

— Ну вот. Сегодня, как бутылка, а вчера поперёк канавы лежал, как запруда... И вода через тебя поверху журчала, как у плохого мельника.

— Ладно, хватит! Что за привычка припоминать из вчерашнего всё самое неприятное.

— Не буду. Как там у тебя хоть торговля, рыбный кардинал?

— Ну-ну, не нюхал доказательной инквизиции?

— Да здравствует церковь святая. Так как?

— Аман. Дерьмово. Запасов нету.

— У обоих у нас тех запасов нету. Ни у кого нету.

— Ну-ка, дай послушать. Что-то там юродивые за­горланили, да мещанство наше туда побежало.

Там, где одна из сторон площади едва не обрыва­лась в ров, невдалеке от замкового моста, действительно взахлёб и наперебой (даже напрягались на лбах и шеях жилы) вопили два человека — юродивый, похожий на тюк тряпичника, лохматый, худой, как шест, и здоровен­ный звероподобный человечище в шкурах и в кожаном поясе на половину живота, с голыми руками и ногами. Грива волос, безумные глаза, челюсти, которые могли бы раздробить и камень. Расстрига от Спасоиконопреображения, а нынешний городской пророк Ильюк. Вздымал лапы, похожие на связки толстых корней:

— И придет за мною — явление мне было — кто-то как за Яном Крестителем... Иезекииля знаете?

— Нет! Нет!

— Так ему, как и мне, сказано было: по грехам ва­шим и шкодливому юродству тоскует по вам небесный Иерусалим. Воды ваши горьки, ибо горелка, что выпили вы, — тут расстрига закрыл глаза и провёл ладонью по пузу, — по-ошла-а по жилам земным. И сказано мне из Иезекииля: «Ешь ячменные лепёшки и пеки их на чело­веческом кале».

Бабы вокруг плакали. Мещане и ремесленники мрачно смотрели в отверстую пасть. А тут ещё подда­вал жару юродивый: кричал о сгоревшей земле, о судя­щих мышей коршунах, о небе, которое вот-вот совьется в свиток.