Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды) - [12]

— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?

— Поскольку былая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера — нам не надобно существование прочих ересей, которые тоже могут сделаться верами и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и ны­нешние цари — завтра дерьмо, а нынешнее дерьмо — завтра царь.

— Д-да, — улыбнулся Лотр.

— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, называемой в Италии гуманизмом, так как это повод для вечного бес­покойства, так как это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, а если станет — нам всем, и до­веку, придет конец.

— Ого, — удивился Лотр.

Он смотрел на этого нынешнего доминиканца, а зав­трашнего иезуита с ужасом и почти с восторгом. И од­новременно с болью чувствовал, что сам он — только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет до конца развивать их и делать из них такие далёкие, окон­чательные выводы, что он — лицо церкви, но никак не сердце, не разум, не оружие её.

— И поэтому, если мы не хотим умереть — с пле­ча не руби. Ибо у гидры отрастают головы. А отрубив, отравкой примажь, воюй грязью за чистое Божье дело, сплетнями да оговорами — за правду, нашу правду.

А лучше забери детей, их заставь с самого начала думать по-своему, убей ересь гуманизма ещё в колыбели, пускай себе и самой большой ложью. Тогда и мечи не понадо­бятся. Ибо зачем же своих бить? Это только безумец сре­ди тысяч дураков совершать может.

— Правильно, — вздохнул Лотр. — И поэтому готовься. Можешь костёл доминиканцев уже теперь в мыс­лях называть иезуитским, а коллегиум при нём — иезу­итским коллегиумом. Сo временем сбросишь эту рясу, чтобы не носить никакой. Вы будете сильны, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистр, а «серый папа», не умом серый, а незаметностью и всепроницаемостью, так как серое — повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сей­час твоих детей?

— Больше тысячи.

— Будет десять тысяч. Войско Иисуса. Расширяй его, расширяй владения свои на всю землю, охоться за ере­сями и за этими итальянскими бреднями. С людьми можно сделать что хочешь. И надо привить всем им свой мозг, и делать это побыстрее, ибо вот они издали свою Библию и теперь начнут читать сами; ибо вот тридцати лет не минуло, как Колумб открыл Индию, а свет уже не спрячешь в хрустальный сундук Козьмы Индикоплова, и надо, чтобы вся земля, сколько её ни есть, была в новом, невидимом сундуке, сундуке нашего духа и нашей веры.

— Сделаем.

— Верю. Повсюду. Вытравить навсегда. Чтобы забыли навсегда. Чтобы по всей мировой империи забыли, что они «цари природы», «мыслители», «сами думающие и сами ищущие», а помнили и знали только одно — что они рабы Бога, адепты нашего учения, что они не сомневаются ни в чём и думают, как все. И ни на гран больше нас.

Иезуит склонил голову. Удовлетворенные друг дру­гом, они с облегчением вздохнули.

И тут произошло странное и небывалое. Кто пове­рит — тот молодчина, а кто не поверит — тому нечего и читать дальше, и пускай бросит.

Потому что, когда они вздохнули, два небольших су­щества, словно освобождённых этими вздохами, вылетели у них из ртов. Были они, как рисунки «души» на некото­рых иконах, капля в каплю похожие на своих хозяев. Кто никогда не видел таких икон — пусть поедет в Киев и там, у входа в лаврские пещеры, осмотрит икону о хождении по мукам души святой... а холера его знает, какой святой, забыл. Но душа похожа на уменьшенную втрое копию сво­ей хозяйки. Вот хозяйка умерла — и душа в прозрачном хитончике стоит рядом, вылезла. Вот душу ведут за ручку по аду. Вот дьяволы жарят кого-то... Вот висят грешники, подвешенные именно за те части тела, которыми грешили при жизни... взяточники за руки, клеветники за язык... ну и так далее... А вот и душу приводят в рай.

Существа, незаметно для всех вылетевшие из ртов у кардинала и доминиканца, в рай войти, пожалуй, не сумели бы. Потому что не были они белыми, и прозрач­ных хитончиков на них не было.

Были они совсем нагими, как Ева в костюме Адама, собою тёмные, с «зубками, как чесночок» и «хвостиком, как помело», по словам бессмертной народной песни про смерть корчмаря Лейбы.

Они вылетели, покружились над головами хозяев и, сцепившись хвостами, весело взлетели вверх.

И сразу эти двое, говорившие такие мерзостно-разумные и страшные вещи, забыли их, забыли даже те за­мысловатые слова, которые только что так легко произ­носили их уста. Словно замкнуло им рот.

Ибо это оставили их тело души того дела, которое все они совершали. Осталась его закостенелая оболочка.

Может быть, что природный болван, который даже никогда не слышал... ну, скажем, о Платоне, объектив­но служить поповщине, именно потому, что он болван? Может самоуверенное быдло, никогда не слышавшее о Ницше, объективно быть ницшеанцем именно благо­даря своей безграмотной мании величия? Может дурак, окончивший два класса церковноприходской школы и посчитавший, что с него достаточно и что он всё знает, учить физика, как ему сепарировать плазму, и поэта, как ему пользоваться дольником и цезурой? Может. И разве таким образом, не зная этого, он не будет служить страш­ной идее тьмы? Будет. Будут.