Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды) - [16]

На Пархвера на улочках смотрела толпа. В Кракове по нему сходили с ума придворные развращённые жёны, так как был он не просто болезненный гигант, которого и ветер переломает, а настоящий, пропорционально сло­женный богатырь, первый на коне, первый на мечах, пер­вый за столом, с руками, толщиной, как средний чело­век в поясе, весом немного тяжеловат. И притом не бык. Лицо спокойное, глаза большие и синие, даже с задум­чивостью, волосы золотые. Чёрт его знает, как его такого умудрились выпустить на свет?!

Корнила казался перед ним просто малым, хотя был среднего роста. Красный, немного грузнее, чем подобает, подстриженный под горшок, похожий в своих латах на самовар — ничего особенного. Млели по нему при дворе, где он тоже бывал в свите войта, куда меньше. И всё же, хотя женщины и тут делали политику в большей степени, чем этого хотели и чем об этом думали мужчины, Кор­нила шёл к военной верхушке быстрее всех. И все знали: именно ему дадут тысячника, если в случае войны немного увеличится городенское войско. Потому что Корнила от­личался удивительной, почти нечеловеческой растороп­ностью, верностью и дисциплиной, а у Пархвера, хоть и умнее был, случались припадки ярости, гнева и боевой лютости, такой, когда человек уже не обращает внимания ни на что: ни на врага, ни на своих начальников.

Если ещё добавить, что из приоткрытой двери пы­точной вырывалось и скакало по сводам и нервюрам за­рево, что оттуда иногда выглядывал палач, — перед нами будет полная картина того, что происходило в судном зале тем летним днём.

Циприан Лотр сидел сегодня как старший на месте председателя суда. Непохвально посматривал, как фи­скал Ян Комар дремлет, нахмурив грозные брови. Что за скверная привычка спать на всех прениях?! «Берёт» из­лишне человек. И спит мало ночью. Но вот не дремлет ведь Босяцкий за своим отдельным, адвокатским столи­ком. Шелестит свитками бумаги и пергаментными лис­тами, из-под аксамитистого чёрного капюшона смотрят живые глаза.

Этот не дремлет, хотя тоже не спит ночами, пускай себе совсем по другой причине, чем Комар. Во-первых, тайные дела (долго им ещё быть тайными, пускай не надеется, и хорошо, если лет через восемьдесят можно будет поднять забрало и открыто назвать доминикан­скую капеллу иезуитской, какой она, фактически, вот-вот будет, либо, ни на кого не обращая внимания, возвести огромный новый костёл [1]); во-вторых, мысли о том, как кроме маленькой своей доминиканской школки при­брать к рукам, пускай себе и незаметно, приходскую да церковную школы. В-третьих, другие ночные дела. Это он тут лишь адвокат, а вот что он по ночам в подземельях доминиканской капеллы?!

Кардинал встал:

— Именем матери нашей, римской церкви, обви­няются сегодня в страшных преступлениях против Бога и человечества эти гадкие отродья ада, свора сатаны... Принесите схваченных.

Корнила принёс из боковой ниши и поставил на стол клетку с мышами. Среди любопытных завизжала какая-то пани. Начался Божий суд.

— Да устрашатся подсудимые суда Божьего. — Кар­динал даже сам чувствовал, как исходит благородством его лицо. — Я, нунций его святейшества папы...

Он говорил и говорил, с наслаждением чувствуя, как легко плывёт речь, как тонко, совсем не по-кухонному звучит золотая латынь, как грациозно двигаются пальцы по краям свитков.

— ...исписав проступки их, передаю бразды прав­ления судом фискалу. Прочтите обвинение, фискал.

— А? — лишь теперь проснувшись, спросил Ко­мар.— Возьмите на себя щит веры, брат мой, чтобы от­разить все раскалённые стрелы лицемера.

Епископ встал, моргая не только глазами, но и тя­жёлыми бровями, поискал начало выступления среди листов, не нашёл. И вдруг рванулся сразу на крик, словно с берега в кипяток.

— Шалберы, мошенники, еретики в сатанинском юродстве и злодействе своём, объели они нашу цвету­щую страну, — пальцы епископа, будто в латы, закован­ные в золото, хризопразы, изумруды и бирюзу, тыкали в клетку. — Навозом должны вскармливаться — хлеба они восхотели.

Грубое резкое лицо наливалось бурой кровью, пен­ные хлопья накипали в углах огромного жестокого рта.

— Родину нашу милую, славный город Городню, город городов, осиротили они. Жрали, будто не в себе, и опоганивали рожь нашу, и выводили в ней таких же детей греха, как сами. Именем церкви воинствующей, именем Бога и апостольского наместника его на земле, именем великой державы нашей и светлейшего короля Жигимонта — я обвиняю!

Голос его загремел под низкими сводами, как голос колокола в клетке звонницы.

— Я обвиняю это отродье в беготне ночью под по­лом, в пугании жён и... любовниц...

Лотр понял, что Комар немного заврался. Употре­бил с разгону после слова «жён» союз «и», не сообразил, что бы такое назвать ещё, и, по своему опыту зная, что «любовница» всё ж менее позорно, чем «дети», ляпнул «любовницу». И это в то время, когда детей имеет каж­дый житель города, а держать любовниц — дело непо­зволительное.

— ...прожорливости, смраде зловредном, разворо­вывании чужого зерна и другом. Я требую каразна!

Нет, «любовниц», кажется, никто не заметил. На­оборот. Комар так взбудоражил народ, такой он сейчас исключительно величественный, что любопытные отве­чают криками, а пани истерическим визгом.