Христос остановился в Эболи - [71]

— Вот сердце!

Большой иглой он проколол его, и оттуда брызнула струя крови; мать и женщины из хора начали выть над покойным. На этом и кончилась драма.

Я не мог узнать, кто был ее автор; быть может, это был не один, а несколько или все актеры вместе. Реплики, которые они бросали на ходу, касались проблемы, будоражившей их сердца в эти дни; но тонкость крестьянской мысли проявилась в том, что намеки никогда не были слишком прямыми и хотя были понятны и глубоко задевали, но никогда не становились опасными. И их волновали больше не сама сатира и протест; их увлекало искусство; каждый жил своей ролью — плачущая мать казалась скорбной героиней греческой трагедии или Марией Джакопоне[61]; больной действительно походил на мертвеца; черный шарлатан брызгал кровью сердца со свирепым наслаждением; римлянин был отвратительным чудовищем, государством-драконом; хор объяснял и сопровождал действия скорбной покорностью. Была ли это классическая схема, воспоминание о старинном искусстве, нашедшем слабый отголосок в народном творчестве, или это было внезапное, естественное возрождение языка, на котором говорили на этих землях, где сама жизнь — трагедия без театра?

Как только кончилось представление, мертвец встал с носилок, актеры быстро завернули за угол и отправились к дому доктора Джибилиско. Здесь представление было разыграно снова; и в течение дня было повторено много раз — перед домом доктора Милилло, перед церковью, перед казармой карабинеров, у муниципалитета, на площади, прямо на улице, в Верхнем и Нижнем Гальяно, пока не наступил вечер; халат ангела был мне торжественно возвращен, и все разошлись по домам.

Поэтическое излияние не успокоило душ, не уничтожило обиды. Крестьяне считали запрет абсурдным и не хотели признавать его. Как и прежде, они обращались ко мне за врачебной помощью, только приходили вечером в темноте и, прежде чем постучаться, оглядывались по сторонам, чтобы увериться, что на улице никого нет, никто за ними не шпионит. Отослать их, не оказав никакой помощи, было для меня практически невозможно, так как они настаивали, а необходимость является для меня решающим доводом. В том, что они не скажут никому об этом, я был абсолютно уверен: они скорее дали бы убить себя, чем предали бы меня. Но все же моя врачебная практика должна была резко сократиться; мне пришлось ограничиться тем, что я давал советы, снабжал самыми простыми лекарствами, запас которых у меня был; я не мог выписывать рецепты на другие лекарства или выписывал только тогда, когда больной мог переслать их какому-нибудь родственнику в Неаполь, чтобы он прислал оттуда лекарство. Я не делал больше перевязок и никаких операций, потому что это сразу открыло бы всем наш секрет. Необходимость держать все в тайне возбуждала умы. Скука исчезла из поселка. Запрет упал как волшебный камень в мертвую воду однообразной жизни синьоров. Доктор Джибилиско торжествовал. Был ли он или нет deus ex machina[62], я так этого и не узнал, но он был полон ликования. Чувства старого доктора Милилло были сложнее и противоречивее. С одной стороны, он был доволен, что освободился от моей конкуренции, ибо его тщеславные профессиональные интересы были удовлетворены; но как бывший верный ниттианец и старый либерал, он считал себя обязанным открыто осуждать действия квестуры. Он оказался, по существу, в самом выгодном положении, потому что извлекал одновременно двойную выгоду — материальную, с одной стороны, и моральную, с другой, ибо мог честно выразить свое сочувствие и свою дружбу. Для донны Катерины случившееся было крупным поражением: все ее планы взлетели на воздух; ее пылкая страсть была унижена в глазах ее врагов. Она рвала и метала.

— Если мой брат глупец, — говорила она, — слишком нерешителен и тяжел на подъем, я сама поеду в Матеру и поговорю с префектом.

Она была моей главной союзницей. Дон Луиджино не знал, как вести себя. Поведение сестры и общественное мнение побуждали его действовать, используя свои связи «для блага страны», но он боялся, приняв решение, поссориться с властями и поэтому ничего не делал, хотя на словах примыкал к партии донны Катерины. Синьоры, следовательно, разделились, как гвельфы и гибеллины[63]; одни вступали в союз с народом, другие оставались одни, но при могущественной поддержке священной Римской Империи Матеры. Дон Луиджино колебался между этими двумя противоположными течениями; он был подеста, хранитель закона, каков бы он ни был; но о законе у него было своеобразное понятие. Однажды вечером он прислал за мной свою служанку: у его дочки болело горло, у нее, несомненно, был дифтерит. Я ответил ему, что не пойду, так как мне это запрещено. Он снова послал за мной: к нему я мог пойти, потому что он, как подеста, стоит выше всех постановлений. Я сказал ему, что посмотрю девочку при условии, что точно так же, с его согласия, я смогу лечить всех крестьян, которым понадобится моя помощь. Он ответил, чтобы я пока полечил дочку, а дальше, мол, будет видно; дать мне формальное разрешение он не может, но он не будет препятствовать мне. У девочки ничего не было, а болезнь, как это часто бывает, существовала лишь в воображении отца. Так установился между нами продолжавшийся потом все время modus vivendi