Христос остановился в Эболи - [69]

К восходу солнца больной был при смерти, лишь изредка пробивались последние вспышки борьбы, жалобы и вздохи сменились хрипом, который постепенно слабел и оборвался. Едва он скончался, как женщины опустили веки его широко открытых глаз и начали погребальный плач. Эти две милые, сдержанные бело-черные бабочки внезапно превратились в двух фурий. Они срывали с себя вуали и ленты, раздирали одежды, ногтями царапали до крови лицо, метались по комнате, бились головой о стены и пели на одной высокой ноте песнь смерти. Время от времени они высовывались из окна, кричали все тем же голосом, точно сообщая о смерти полям и всему миру; и снова метались по комнате, и снова выли, и так продолжалось без отдыха сорок восемь часов, до самых похорон. Они выли на одной и той же долгой, душераздирающей ноте. Нельзя было слушать это, не испытывая непреодолимой физической тоски, проникавшей до самой глубины души. От этого крика к горлу подступал комок. Чтобы не разрыдаться, я торопливо попрощался и ушел в сопровождении Барона при первом свете утра.

Утро было ясное. Луга и глина, казавшиеся вечером прозрачными, теперь, в еще сером воздухе, простирались передо мной голые и пустынные. Я был свободен среди этих молчаливых далей и еще чувствовал в себе счастье, которое наполняло меня ночью. Хотя я и должен был вернуться в поселок, но пока бродил по полям, весело помахивая палкой, посвистывая моему псу, который был возбужден, быть может какой-нибудь невидимой дичиной. Я решил чуть-чуть удлинить мой путь и пройти через Гальянелло — поселок, в котором до сих пор мне не удалось побывать.

Это большое скопление домов на выжженном холме не очень высоко над малярийной рекой, где живут четыреста человек. Здесь нет ни дорог, ни врача, ни акушерки, ни карабинеров, ни каких-либо чиновников. Но и туда является время от времени сборщик налогов в своей фуражке с красными буквами НИ. К моему удивлению, меня здесь ждали. Они знали, что я был в Пантано, и надеялись, что я пройду здесь на обратном пути. Крестьяне, мужчины и женщины, были уже на улице, чтобы приветствовать меня; самых необычных больных вынесли к дверям, чтобы я мог посмотреть их. Казалось, это «Двор чудес»[60]. Ни один врач не был здесь уже бог знает сколько лет; застарелые болезни, не лечившиеся ничем, кроме заклинаний, нагромоздились в этих телах и странно разрослись, словно грибы на гнилом дереве. Я провел почти все утро в лачугах, среди иссохших маляриков, больных с застарелыми фистулами, раковыми ранами, давая советы, поскольку не мог выписать рецептов, и пробуя гостеприимно предлагавшееся вино. Им хотелось удержать меня на весь день, но я должен был возвращаться. Они провожали меня некоторое время, прося прийти опять.

— Кто знает, если смогу — приду, — сказал я им.

Но я никогда больше там не был. Я оставил своих новых друзей из Гальянелло на тропинке и начал подниматься среди обрывов к дому.

Солнце стояло высоко и сверкало, воздух был теплый; вся равнина кругом была покрыта буграми и холмиками, между которыми змеилась бесконечная дорожка, то поднимаясь слегка, то опускаясь, так что далекий горизонт был закрыт для глаза.

На одном из поворотов передо мной появился бригадир с карабинером; они шли мне навстречу, и теперь я уже вместе с ними продолжал путь. Под кустами можжевельника прыгали птицы, большие черные дрозды, взлетавшие при нашем появлении.

— Хотите выстрелить, доктор? — спросил бригадир и протянул мне свой карабин.

От дрозда, в которого я выстрелил, остались только перья, медленно летевшие вниз, — птицу должно быть разорвало на кусочки, потому что пуля была слишком большая, и мы не стали разыскивать ее.

Как только я пришел в Гальяно, я заметил по лицам крестьян, что в поселке что-то назревало. За время моего отсутствия все узнали о запрете и о том, сколько времени было потеряно накануне, перед поездкой в Пантано. Весть о смерти крестьянина уже дошла сюда точно по какому-то таинственному телеграфу. Все в поселке знали покойного и любили его. Из всех, кого я лечил в течение стольких месяцев, умер он один. Все считали, что если бы я смог поехать сразу же, то, конечно, спас бы его, что причиной его смерти было только мое запоздание и колебания подесты. Когда я говорил, что, вероятно, даже если бы я приехал на несколько часов раньше, без лекарств, без инструментов, и не удалось бы во-время перевезти его хотя бы в Сантарканджело, я не смог бы ничего сделать, крестьяне недоверчиво качали головами. Они считали меня чудесным исцелителем, и для меня не было бы ничего невозможного, если бы только я прибыл во-время.

Этот эпизод был для них лишь трагическим подтверждением злонамеренности, побудившей наложить запрет, который не разрешал мне отныне помогать им. У крестьян были такие лица, каких я у них еще никогда не видел: мрачная решимость, сосредоточенное отчаяние, делавшее их глаза еще чернее. Они выходили из дома, вооруженные охотничьими ружьями и топорами.

— Нас считают собаками, — говорили они мне. — «Те из Рима» хотят, чтобы мы подыхали, как собаки. Появился добрый человек, так «те из Рима» хотят отобрать его у нас. Мы сожжем муниципалитет и убьем подесту.