Христос остановился в Эболи - [68]

— Только пусть заплатят вперед! Ехать в Пантано! Даже за двести лир не поехал бы.

Но время проходило, много чашек кофе было выпито, много печенья съедено, а мы не сдвинулись с мертвой точки. Я предложил позвать бригадира — может быть, он захочет взять на себя ответственность за мою поездку, и тогда подеста, не слишком себя компрометируя, мог бы согласиться. Так оно и случилось. Бригадир, узнав, в чем дело, дал разрешение ехать и сказал, что он доверяет мне и отпускает без сопровождения, что жизнь человека должна стоять выше всяких соображений. Наступил момент всеобщего подъема; даже дон Луиджино выразил удовлетворение этим решением и, чтобы показать мне свое доброе расположение, послал за плащом и высокими сапогами, которые, по его словам, будут мне необходимы в оврагах. Между тем наступил вечер. Они должны были разрешить мне провести ночь на хуторе и вернуться только на следующий день. И вот я, сопутствуемый приветствиями и советами, выехал из поселка в сопровождении крестьянина с лошадью и Барона.

Погода прояснилась. Снег и дождь прекратились. Ветер расчистил небо, и круглая светлая луна показалась между разорванных бегущих облаков. Как только мы спустились с крутой мостовой поселка, направляясь к Тимбоне делла Мадонна дельи Анджели, мой спутник, который вел все время лошадь на поводу, остановился, чтобы посадить меня в седло. Я уже много лет не ездил верхом, а ночью по таким обрывам я предпочитал идти пешком. Я сказал, чтобы он ехал на лошади, а я пойду быстрым шагом. Он посмотрел на меня так изумленно, как будто весь мир пере вернулся. Он, крестьянин, поедет на лошади, а я, синьор, пойду пешком! Никогда этого не будет! Я измучился, убеждая его; наконец он с неудовольствием согласился последовать моему совету. Мы помчались по направлению к Пантано. Я спускался большими шагами по обрывистой тропинке, лошадь следовала за мной вплотную, так что я чувствовал на себе ее горячее дыхание и слышал цокот копыт по грязи. Я шел, как преследуемый, по неведомым местам, возбуждаемый ночным воздухом, тишиной, быстрой ходьбой, и у меня было легко на душе. Луна заполняла небо и, казалось, лилась на землю. Подо мной была земля, далекая, как луна, белая от ее молчаливого света, без единого растения или травинки, истерзанная, изрытая, изборожденная, продырявленная вечными водами. Глины устремлялись к Агри буграми, пещерами, извилинами, причудливо меняющимися в игре света и теней, и мы молча искали дорогу в этом лабиринте, созданном веками землетрясений. Мне казалось, что я лечу легко, как птица, над этим призрачным пейзажем.

После двух часов такого безмолвного пути до нас донесся протяжный лай собаки. Мы вышли из глин и оказались на наклонной лужайке, в глубине которой среди бугров белел хутор. В доме, удаленном от селений, жили только мой спутник, его больной брат, их жены и дети. Но у входа нас ждали три охотника из Пистиччи, приехавшие за день до этого, чтобы охотиться на волков около реки, и оставшихся, чтобы помочь другу. Обе женщины, тоже из Пистиччи, были сестры: высокие, с большими черными глазами, благородными лицами, очень красивые, в местных костюмах — в длинных юбках с белыми и черными оборками, в вуалях с черными и белыми лентами, — что делало их похожими на странных бабочек. Они приготовили для меня самые лучшие блюда, молоко, свежий сыр и подали на стол, как только я вошел, с тем старинным гостеприимством без всякого оттенка раболепия, которое делает людей равными. Они ждали меня весь день, как спасителя; но я тотчас же понял, что ничего нельзя было уже сделать. Это был перитонит с прободением, больной был в агонии, и даже операция, если бы я сумел и имел возможность сделать ее, не спасла бы его. Можно было только успокоить боль впрыскиванием морфия и ждать.

Дом состоял из двух комнат, соединенных широкой аркой. В дальней находился больной, его брат и женщины, бодрствовавшие у постели. В первой комнате в большом камине горел огонь; у огня сидели три охотника. В противоположном углу мне была приготовлена очень высокая и мягкая постель. Время от времени я подходил к больному, а потом возвращался и шепотом разговаривал с охотниками у камина. В полночь я, не раздеваясь, вскарабкался на постель, чтобы отдохнуть, но заснуть не мог.

Я лежал, растянувшись на высокой постели, как на воздушном помосте. На стенах около постели висели туши только что убитых лисиц. Я слышал их звериный запах, видел их хищные морды в красноватых отблесках пламени и, чуть двинув рукой, дотрагивался до их шерсти, пахнувшей пещерой и лесом. Сквозь арку до меня долетали непрерывные жалобы умирающего:

— Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… — непрерывная литания смертной тоски и шепот молящихся женщин. Пламя камина трепетало, я смотрел, как длинные тени колеблются, будто от ветра, видел три черные фигуры охотников со шляпами в руках, неподвижно сидящих у камина. Смерть была в доме. Я любил этих крестьян и чувствовал скорбь и унижение от собственного бессилия. Почему же такое великое спокойствие окутывало меня? Мне казалось, что я оторвался от всего, от всех мест, что я бесконечно далек от всего определенного, затерян вне времени, где-то в ином, бесконечном мире. Я чувствовал себя замкнутым, неведомым для людей, спрятанным, как росток под корой дерева; напряженно слушал ночь, и мне чудилось, что я в этот миг вошел в самое сердце мира. Бескрайное, никогда не испытанное счастье было во мне, и я ощущал, как оно бесконечным потоком вливалось в меня и наполняло меня целиком.