Христос остановился в Эболи - [70]

Ветер восстания несся по поселку. Задели глубоко скрытое чувство справедливости, и эти люди, кроткие, покорные и пассивные, стоявшие далеко от политики и партийных теорий, чувствовали, как в них возрождается душа разбойников. Так происходят всегда буйные и бесплодные вспышки среди этих угнетенных людей; возрождается древнейший и могущественный протест во имя человечности, и горят таможни, казармы карабинеров, и восставшие режут синьоров; внезапно рождается испанская свирепость, страшная, кровавая свобода. Потом они равнодушно идут в тюрьму, как люди, в одно мгновение совершившие то, к чему готовились веками.

Если бы я захотел в тот день, я бы мог (и такая идея на один миг возникла у меня, но тогда, в тридцать шестом году, еще не пришло время) во главе нескольких сотен разбойников захватить поселок или бежать в поля. Вместо этого я постарался успокоить их, и это удалось мне с большим трудом. Ружья и топоры были отнесены домой, но лица не просветлели. «Те из Рима», государство слишком глубоко задели их, довели до смерти одного из них; крестьяне чувствовали тяжесть несущей смерть далекой руки Рима и не хотели быть раздавленными. Первое движение их было немедленная месть символам и посланцам Рима. Но если я убеждал их не мстить, что еще могли они сделать? Увы, как и всегда, ничего! Ничего. Но с этим извечным «ничего» в этот раз они не примирились.

На следующий день, когда немного выкипели гнев и жажда крови, крестьяне группами стали заходить ко мне. Они удержались от разрушения: уж если эти мгновения свободы, мстительной ненависти не нашли исхода, то они гаснут. Но теперь крестьяне хотели добиться, чтобы я на законном основании остался у них врачом, и решили написать об этом петицию за всеми подписями. Их отвращение к чуждому и враждебному им государству сопровождается (хоть это на первый взгляд покажется странным, но по существу в этом совсем нет ничего странного) естественным сознанием права, внезапным пониманием того, чем должно было бы быть для них государство — единодушной волей, становящейся законом. Слово «законный» — одно из самых употребительных здесь, но не в смысле чего-то санкционированного и записанного в кодексах, а в настоящем, первоначальном его смысле. Человек «законный», если он поступает хорошо; вино «законное», если оно не подмешано. Петиция, подписанная всеми, казалась им «законной» и поэтому должна была иметь действенную силу. Они были правы; но я вынужден был объяснить им то, что, в сущности, они знали не хуже меня, — что они будут иметь дело с силой абсолютно незаконной, и с ней нельзя сражаться ее же оружием; что если они слишком слабы, чтобы действовать силой, то они еще слабее в защите своих гражданских прав; что единственным результатом петиции будет мой немедленный перевод в другое место. Пусть напишут петицию, если уж они так этого хотят, но пусть не рассчитывают, что им удастся добиться чего-либо, кроме моего отъезда. Они это отлично поняли.

— Выходит, до тех пор, пока дела нашего поселка, наша жизнь и наша смерть будут в руках «тех из Рима», нас будут всегда считать за животных, — говорили они.

Мысль о петиции была оставлена. Но все это задело их слишком глубоко, чтобы могло пройти так, не вызвав протеста. И если уж они не могли прибегнуть ни к силе, ни к праву, они обратились к искусству.

Однажды пришли ко мне двое юношей и с таинственным видом попросили на время один из моих белых докторских халатов. Я не должен был спрашивать зачем: это была тайна; но завтра я все узнаю, а вечером они вернут мне халат. На следующий день, гуляя на площади, я увидел, что люди сбегаются к дому подесты, около которого уже собралась небольшая толпа. И я отправился туда. Люди расступились передо мной, и тогда я увидел, что среди вставших в круг мужчин, женщин и детей, жадных до зрелищ, на камнях улицы, без подмостков и сцены, началось театральное представление. Каждый год, как я узнал после, в первые дни поста крестьяне обычно разыгрывали импровизированную комедию. Иногда, правда очень редко, она была религиозного содержания, иногда напоминала о подвигах рыцарей и разбойников; но чаще всего это были комические и шутовские сцены, взятые из обыденной жизни. В этом году крестьяне, еще взволнованные недавними событиями, вылили свои переживания в сатирической драме.

Все актеры были мужчины, даже те, которые играли женские роли; моих друзей нельзя было узнать под их необычайной гримировкой. Драма сводилась к простой сцене, которую актеры импровизировали. Хор мужчин и женщин возвестил о приходе больного; и вот больной принесен на носилках; его лицо выкрашено белым, под глазами черные круги, черные тени на щеках, впавших, как у мертвеца. Больного сопровождала плачущая мать, которая только и говорила: «Сын мой! Сын мой!», повторяя это непрерывно в течение всего представления, как монотонный, грустный аккомпанемент. Рядом с больным появился, призванный хором, человек, одетый в белое, который старался вылечить его (на нем я увидел мой халат); но вот является старик в черных одеждах, с козлиной бородкой и запрещает ему лечить. Оба врача, белый и черный, дух добра и дух зла, спорят, как ангел и демон, около тела, лежащего на носилках, и обмениваются острыми сатирическими репликами. Ангел уже был близок к победе и готов был заставить замолчать своего врага, когда вбежал римлянин со свирепым, уродливым лицом и приказал белому уйти. Черный человек, профессор Бестианелли (искажение имени Бастианелли, знаменитого даже среди крестьян), остался победителем. Он вытащил из сумки нож и начал операцию. Разрезал одежду больного и быстрым движением руки вытащил спрятанный там мочевой пузырь свиньи. С торжеством повернулся он к хору, бормотавшему слова ужаса и протеста, и, гордо размахивая пузырем, кричал: