Христос остановился в Эболи - [57]

На следующий день я был приглашен на завтрак к синьору Орландо, брату известного журналиста, жившего в Нью-Йорке. Это был высокий, серьезный и меланхоличный человек. Он жил замкнуто в своем маленьком особняке в уединенной части поселка; противник современных властей, он старался держаться как можно дальше от всех местных дел. Я рисовал обложку для одной из книг его брата; это и послужило предлогом для нашего знакомства, и он был со мной очень любезен. Он еще соблюдал старинные обычаи Лукании: его жена не ела за столом с нами. Мы, сидя одни, говорили о крестьянах, о малярии, о сельском хозяйстве, о различных сторонах проблемы Юга. Я встретился в этот день с одним ссыльным туринским бухгалтером, мелким служащим профсоюза, сосланным сюда, по его словам, как козел отпущения, за скандальные хищения средств в профсоюзных кассах, произведенные его начальниками. Он нашел работу — вел конторские книги в одном из самых больших имений Грассано; он показывал мне их. В этом большом имении сеяли только пшеницу, согласно директивам властей. В урожайные годы, несмотря на весь уход и удобрения, удавалось собрать урожай лишь в девять раз больше потраченных семян, в другие годы и того меньше, а иногда урожай лишь в три-четыре раза превышал вес семян. Требование сеять пшеницу было безумием в экономическом отношении. На этих землях дают хороший урожай только миндаль и маслины; и особенно важно вновь покрыть землю лесами и пастбищами. Крестьяне получают голодную плату. Я вспомнил день моего приезда. Это было в разгар жатвы— длинные вереницы женщин поднимались с нолей на берегах Базенто вверх по нескончаемой дороге, неся на голове мешки с зерном, как грешники в аду под палящим солнцем. За каждый принесенный в поселок мешок они получали лиру. А внизу, в полях, была малярия. Но многие считали, будто единственной причиной здешних бедствий является крупное землевладение и достаточно разбить большие хозяйства на мелкие — и земля будет, как говорится, спасена. Это утверждение не имеет основания. Условия жизни мелких владельцев земли в Гальяно не лучше, а даже, может быть, хуже, чем у здешних безземельных крестьян. Что же делать при таких условиях?

— Ничего, — говорил Орландо с глубокой грустью жителя Юга, повторяя это безутешное слово вслед за самым гуманным и выдающимся мыслителем этих краев — Джустино Фортунато, который любил называть себя «политиком отрицания». Я думал о том, сколько раз каждый день слышал я это слово в разговорах крестьян. Ничего, — говорят в Гальяно. Что ты ел? — Ничего. — Чего ждешь? — Ничего. — Что можно сделать? — Ничего. Все то же слово, и глаза поднимаются с выражением отрицания к небу. Другое слово, которое всегда звучит в разговоре, это «crai», латинское «сras», что значит «завтра». Все, чего ждут, все, что должно случиться, что должно быть сделано или изменено, все это «crai». Но «crai» значит «никогда».

Пессимизм Орландо, свойственный всем южанам, серьезно размышляющим над проблемами своего края, проистекал, как и у всех, от прочно укоренившегося сознания своей неполноценности. Вероятно, они просто не могут понять свою землю и свои задачи, потому что исходят они, сами того не сознавая, от сравнения себя с «теми»; такое сравнение совершенно нельзя проводить, во всяком случае сейчас. Если рассматривать крестьянскую культуру как низшую, то сразу возникает чувство бессилия или жажда мести; но ни бессилие, ни мщение никогда не создавали ничего живого.

Так незаметно пролетели несколько дней в Грассано — в занятиях живописью, театром, в посещениях друзей, — и я должен был возвращаться. Однажды рано утром, в серый пасмурный день, автомобиль ждал меня у двери. Приско, его дети, Антонино и Риккардо, шумно простились со мной, и я послал последнее прости поселку, куда я уже никогда больше не возвращался.

Гальяно принял меня снова и сомкнулся вокруг, как зеленая вода болота втягивает лягушку, задержавшуюся на берегу, чтобы посушиться на солнце. Мне казалось, что я еще более далек от всех и еще более одинок, чем прежде; ни один звук не долетал до меня из внешнего мира, сюда не заходили ни актеры, ни торговцы. Ведьма ждала меня у порога дома, заслонив, как обычно, вход своим большим черным телом, не знающим возраста. На площади меня ждал дон Луиджино, довольный тем, что я снова в его власти. В хижинах меня ждали больные, только их стало больше за неделю моего отсутствия. И я снова вошел в течение однообразных дней, как раньше.

Погода стояла холодная. Из глубины пропастей ветер поднимался ледяными вихрями, дул непрерывно, точно со всех сторон сразу, пронизывал до костей и прятался, рыча, в пастях каминов. По ночам, сидя один у себя в доме, я прислушивался к нему: это был непрерывный крик, вопль, стон, точно все духи земли в один голос жаловались на свое безутешное рабство. Пришли дожди, долгие, обильные, бесконечные, поселок окутал беловатый туман, затаившийся в долинах; вершины холмов поднимались из этой тусклой белизны, как острова над бесформенным морем тоски. Глина начала разжижаться и медленно стекать по склонам, скользя вниз серыми потоками расплавившегося мира. Металлический стук капель, падавших на террасу, звенел точно по натянутой коже и сливался с ворчанием и свистом ветра; я был как в палатке посреди пустыни. Через окна проникал неясный, сумрачный свет; холмы, казалось, скорбно дремали в этой мертвенной белизне. Только Барон бегал как сумасшедший по улице, бултыхался в воде, обнюхивал намокшую землю и возвращался, прыгая, отряхивая промокшую шерсть. Встречный ветер гнал дым из камина в комнаты — едкий, вонючий дым от стволов можжевельника и бурьяна, вязанки которых привозила мне из лесу на осле одна крестьянка. Я должен был или сидеть в холоде или плакать от дыма. Глаза мои разъедало, и в этой сырой, точно растворяющейся атмосфере протекали часы. Потом пошел снег, руки женщин покраснели от мороза, поверх белых вуалей появились широкие плащи из черного сукна; и еще более застывшая неподвижность, еще более глубокое, чем обычно, безмолвие, казалось, сгустилось над пустынным пространством гор.