Хрен знат - [4]

А потом моя мама и бабушка прятались у людей в погребах до самого конца оккупации.

В прошлый раз я видел все это, стоя в проеме распахнутой настежь калитки. А теперь мне ее не открыть...

Я присел на бревно, лежащее у забора, которое было у нас вместо скамейки, и засопел от обиды. Не такой я представлял эту встречу, нет, не такой. Лепеха узнал, дядя Ваня узнал, Культя поздоровался, а дед прошагал мимо. И бабушка хороша! - слышит же, как Мухтар разрывается? Хоть бы вышла, проведала, кто там? Полвека считай, не виделись! Так нет, возится со своими борщами...

И тут мне реально жрать захотелось. Так захотелось, что криком кричи. Только я это желание в себе придавил. Пожрать я и в больнице успею, когда в лица родные напоследок взгляну.

А над головой листочки трепещут. Яблоня "белый налив" роняет излишки плодов. Два воробья сорвались с дерева на дорогу. Волтузят друг дружку, как оглашенные - бабу не поделили.

Тут слышу - мой дед возвращается. Шоркает чеботами, как и я поутру. Увидел меня, рядом присел. Ну, думаю, сейчас что-нибудь скажет. А он только хмыкнул, да за цигаркой полез. Такая вот, лирика. А что ему? Он, наверно, в прошедшем времени, где видит меня каждый день. Эка диковина? - внук. И ведь не скажешь, типа того, что я, мол, сейчас помираю, что попрощаться пришел. Да что там слова? Просто сидеть рядом - это уже счастье.

Пахнет от него дымом костра, жареными семечками и табаком. Настоящим табаком, а не разным говном в пачках по сто рублей.

Любил я смотреть, как дед курит. Он тогда "Любительские" предпочитал. Выбьет из пачки одну, постучит мундштуком по ногтю, разомнет между пальцами, еще постучит. И все это степенно, не торопясь. Потом достает серники. Чиркнет, прикурит, пыхнет два раза - и тоненькой струйкой дыма гасит горящую спичку.

Сколько ему осталось? А это, в зависимости от того, сколько сейчас мне. Он умрет летом, когда я окончу школу, и уеду в Ленинград с направлением. Буду сдавать экзамены в училище имени Фрунзе, потом в Институт Водного транспорта, а поступлю в мореходку. Дед будет лежать на кровати у печки и говорить:

- Сашка не подведет, он молодчага!

А уже перед смертью скажет, что видел меня в форме капитана дальнего плавания.

Не в настроении он сейчас. За прошлое сердце болит. Повздыхал, покашлял, и нараспев произнес:

- Ох, черт его зна-ает!

А больше ничего не успел. Паровоз у щита начал пары спускать. Тут говори, не говори - друг друга ни за что не услышишь. Хоть и сидишь рядом.

Вдруг, чувствую: руку на голову кто-то мне положил, аж мурашки по коже, и в глазах темнота. Прям, какая-то волна узнавания. Я сразу понял, что это бабушка, в чьих же еще руках может быть столько любви и ласки? Оглянулся - точно она: молодая еще, на целую голову выше меня. Рукой машет: домой, мол, пора, деда тоже зови.

Послушно иду во двор. В этом времени я не хозяин, а безропотный исполнитель. По дороге глажу рукой родную калитку, которую разобрал и сжег в прошлом году. Берег до последнего, это ведь все, что осталось в память о детстве.

Бабушка за спиной конкретно наезжает на деда. Куда до нее паровозу!

- Тю на тебя! Куды ж ты поперся, старый дурак? У него же глаза залиты, а нет бы ножом ширнул?

- До черт его зна-ает!

Увидев меня, кот чухает на чердак, а куры, наоборот, бегут к загородке. Я им частенько траву приношу, всегда наливаю воду. У меня много обязанностей.

Скандал за спиной не утихает. Прихожу деду на помощь:

- Там дядя Ваня, что со смолы, про цемент говорил.

Бабушка поворачивается ко мне:

- Ой, горе ж ты луковое! Да кто ж тебя так? А если бы глаз вышиб?! Майку то всю изгваздал, а ну-ка сымай!

И не поймешь, кого ей сейчас жальче: то ли меня, то ли майку?

Дед у калитки вставляет свои пять копеек:

- Бьют меня, так я ж и добрый!

Вот такое оно прощание. Ни вздохов, ни слез, ни платочков. Кажется, эти люди живут, и собираются жить вечно. И я тоже впрягаюсь в эту реальность, хоть в душе понимаю, что она может оборваться прямо сейчас.

Бабушка толкает меня в шею, склоняет над рукомойником.

По позвоночнику льется струя теплой воды.

- И в кого ж ты такой неслухмянный? - в сердцах повторяет она.

Для нее нет мелочей, и порядок вещей незыблем. Если завтра придут девчонки из школы и скажут: "Ваш Саша сегодня был грязным", она всегда может ответить:

- Брешете, сучки! Я сама ему шею мыла!

Всегда поражался умению бабушки содержать в чистоте дом, двор, огород. Даже на кладбище возле ее памятника всегда образцовый порядок. Как будто выходит она по ночам из могилы цветы поливать и пропалывать сорняки. И ведь бываю там от Пасхи до Пасхи, раз в год. У деда, к примеру, часами муздыкаешься, а у нее? Вырвешь пару сурепок, листву подметешь и все.

- Ну, сбегай, воды принеси, - бабушка шлепает меня по спине мокрой ладонью, - да курям не забудь налить! А я пока хлеба нарежу, и накрою на стол. Деда дождемся, сядем снедать.

Хватаю ведра. А что ж тут не бегать? Огород у нас вона, какой громадный! И это не только потому, что я сейчас такой маленький. Нет забора, что делит его по меже. Вместо него дорожка, мощеная камнем. От кого загораживаться? В другой половине дома живут бабушка Паша с дедом Иваном. А это, как ни крути, родная сестра моей бабушки. Мчусь вдоль кустов винограда туда, где глядит в небо колодезный журавель. Ступни обнимают теплые камни, узнавая каждый на ощупь. Откидываю железную крышку. Пускаю солнечный свет туда, где бьют родники. С нижних колец свисает зеленая челка мха. Любуется, как песчинки танцуют на пузыре, рвущейся на волю, воды.