Хождение за светом - [17]

…Лето расцвело во всю силу. Куда ни обернешься, везде красота, у всякой травинки праздник. Хоть и тесно они стоят, но каждая держит себя достойно. И ступать-то на такой наряд грешно, хочется только побыть рядом.

Тимофей слез с лошади, присел на теплую плиту песчаника. Тяжело одному, а сегодня совсем невмоготу стало, вот он и скрылся.

Потемну уже, с вязанкой талового лыка на покраску холстов, вернулся он домой. Нехотя похлебал окрошки и собирался ложиться, но Мария все не отходила от стола, поглядывала украдкой на мужа.

— Не случилось ли чего?

— Письмо тебе пришло, а я, видишь, какая глупая, отдать боюсь. — Хотелось Марии, чтобы улыбнулся Тимофей и сказал: «Ну боишься, так и не отдавай».

— Где ж оно? — Тимофей даже преобразился, будто и не было усталости.

В эти несколько секунд, пока Мария подавала письмо, сотни мыслей и догадок пронеслись у него.

«…Все это правда и хорошо высказано… святая истина… не пропадет даром… оно обличит неправду… дело людей, познавших истину, говорить ее людям и исполнять… ничего сделать нельзя… дело это делается не скоро — веками… жатва большая, и одному не сжать… желаю вам успеха в вашем деле, оно же и мое дело… Лев Толстой».

Не прочитал, а пролетел по письму взглядом Тимофей.

«Господи, хорошо-то как! Вот оно. Знал я, что не один буду…»

Тимофей еще и еще раз перечитывал письмо, а Мария опять потускнела, выходит, не зря она боялась этого конверта.

— Чего написали-то? — тихо спросила она.

— Дорогое для меня это послание.

— Вижу, опять как чумной стал.

Тимофей вздрогнул.

— Истина-то моя свет дает. Ты только послушай. Граф Толстой признал. И другие признают. Праздник будет на земле, Мария. Что наша с тобой доля, если всем глаза откроем…

Опять Бондарев спрятался в избушке. Нет, не все еще сказано в сочинении. Главную заповедь, из всех добродетелей добродетель упустил он — любовь к ближнему. Как соединить ее с первородным законом, что во главу поставить?

«Любовь великая, но односторонняя добродетель, затем, что труд в себя любовь забрал, а любовь в себя труда не приняла. Любовь без труда, как человек без головы, мертва есть…»

Быстро, в какие-то два месяца, родилось у Тимофея добавление к прежде писанному. Перечитал он готовое, и самому страшно стало. Дай такое церковникам — камнями забросают…

1886 год

Почти полгода прошло, как, получив письмо от Толстого, дал ему ответ Тимофей, и опять длилось молчание. Подживили Бондарева слова Льва Николаевича, да ненадолго. Тянулись дни, один другого не слаще, и незаметно тонули надежды.

Еще по осени съездил Тимофей в Минусинск, отблагодарил Лебедева за науку послать Толстому сочинение. Просидели тогда ночь с разговорами, вот и все утешение.

После рождества, озлобившийся и усталый, опять тайком Бондарев уехал в Минусинск. Новые друзья как могли утешали его, но вскоре Тимофей стал совсем грустным, все молчал, посматривая в темное окно.

— Тимофей Михайлович, ну что вы так отчаиваетесь? — Белоконский сел рядом. — Нам, ссыльным, тогда вообще надо слезами обливаться.

— Не это меня ломит, Иван Петрович. Я уже почти тридцать лет как ссыльный. Солдатчина, тюрьма да Сибирь — посчитай-ка. Пути я не вижу. Неужто люди кругом слепые?

— Не слепые они, а замученные. Не до истин им ваших, если живут впроголодь.

— И царь впроголодь, и министр с губернатором недоедают?

— Эти-то как раз переедают. От хорошей жизни они отвыкли думать.

— Не отвыкли они, а боятся. Боятся, паразиты! — громко перебил Лебедев.

— Так от веку заведено и будет так вечно, — не оборачиваясь ни к кому, а словно сам себе сказал Белоконский. — Вечно один будет страдать, а другой жить этим страданием и радоваться. В самой природе равновесия нет.

— Похоже вы говорите, — Тимофей ненадолго замолчал. — А вот давай мы и вернем это равновесие. Природа нам для этого и дала разум, а теперь ждет и дождаться не может.

— Силен ты, однако, Тимофей Михайлович!

— Сила моя от их несправедливости. Доколь же терпеть можно? Вот ты посмотри, живут два человека. Один на печке лежит, а второй без продыху работает, чтоб себя и бездельника этого накормить да одеть. В кровь уж он от натуги износился, а тот все лежит. Что тут делать? Сказать надо, растолкать этого господина, ведь он уже и видеть и слышать без помощи разучился. Вставай, мол, ирод бессовестный, да посмотри, что с твоим сотоварищем.

— Значит, ты, Тимофей Михайлович, своим сочинением разбудить-растолкать господ хочешь?

— Это моя наипервейшая мечта. Считал я и вот к чему пришел: если бы каждый житель нашей земли, какого бы сословия ни был, делал бы посильную работу на земле, у нас бы рай наступил. К счастью одного можно всяко прийти: и хитростью, и обманом, и злодейством, и мошенничеством, и лестью. К счастью всех дорога одна — хлеб надо работать… А какие бы это праздники были — все на поле! Хлебное дело святое. Расходились бы по домам люди чистые, как после причастия.

— Хорошо, соглашусь я с тобой. А представь, вдруг да не разбудишь и не растолкаешь ты никого. Тогда что?

— Думал я, — Тимофей посмотрел за окно. — Да как же это не добужусь? Сегодня я, завтра другой, так и докричимся. Не печатают-то, думаешь, отчего мой труд? Как раз и боятся, что разбужу.