Хождение за светом - [13]

— А то чудо, — Тимофей вздохнул, — что шесть годов ушло, чтоб деревню сговорить на общее орошение. Вот и думай после этого, вот и бейся головой о стену… Устал я, отдохнуть пойду. Завтра уж и обговорим все.

С утра в музей пришли Белоконский и Лебедев, ссыльные народники. Мартьянов им уже показывал сочинение Бондарева, и сейчас они, потерявшие всякие надежды на отклик, разуверившиеся не только в себе, но и в своем деле, шли на эту встречу встревоженные, словно вернулось то время, когда они жили в столице, отчаянно спорили и мечтали… Здесь, в ссылке, куда они с грустной гордостью уезжали, была надежда с небывалой силой развернуться среди простого народа. Но то, что на словах и бумаге казалось истинным, обернулось незнанием. Мужики и соглашались с их горячими словами, но соглашались молча, кивали головами и не забывали оглядываться.

— А ведь это второй Радищев, только похлеще, пострашней. — Белоконский говорил возбужденно и, словно для убедительности, часто потряхивал кудрявой головой.

— Радищев — это беллетрист, бытовик. — Лебедев, чтобы не сбиться с мысли, по привычке смотрел не на товарища, а куда-то в сторону. — Да, он первый показал Россию не с парадной стороны. А наш гость — иное, он пошел дальше. Он философ. Да-да, не улыбайся! Он предлагает свое мироустройство.

— Ты, как всегда, увидишь искорку и давай раздувать. — Белоконский иронически сморщился. — Какой он философ? Он за свою жизнь» кроме Библии, и не читал, наверное, ничего. На пустом философию не построишь, нужна база.

Лебедев быстро и пристально посмотрел на товарища, отвернулся:

— Книгами-то я его нагружу. Но неужели ты, так долго живущий среди простого народа, не заметил, что русский крестьянин от природы наделен аналитическим умом, способностью к философии. Неужели ты ни разу не прислушался, о чем они говорят, когда душа не истомлена работой. Несмотря на всю наивность, в их словах всегда мысль! А нам излишек знаний, мне кажется, даже вредит…

— А как узнать, где он, этот излишек?

— То, что им надо, они получают от земли, от работы, от всей природы. Они естественны, как трава, дерево, речка, и поэтому чисты и мудрее нас. Мы образованнее, но мы извращены. Извращены тысячами ошибок, которые в нас вдалбливали в гимназиях, университетах… Да что говорить…

— Тише, идут. — Белсконский встал, сделал несколько шагов к двери.

Мартьянов распахнул обе створки и пропустил Бондарева первым. Белоконский и Лебедев здоровались, а Тимофей смотрел им в глаза испытующе и сердито. Мартьянов, заметив это, взял Бондарева за плечо: даже сквозь одежду он почувствовал, как напряжено тело старика.

— Тимофей Михайлович, это мои друзья. Кстати, они тоже, как и вы, сосланы. Мы вместе читали ваш труд и восхищались…

— Да, вы знаете, — прервал Белоконский и подошел вплотную, — при чтении вашей рукописи я все время вспоминал «Путешествие» Радищева. Подобное говорите и вы!

Тимофей прищурился, будто хотел лучше увидеть этого человека, молча сел.

— Вы не согласны? — Не получив ответа, Белоконский как-то сник.

— Доводилось и мне читать «Путешествие». — Тимофей теперь по-настоящему озлился. — Да как же вы плохо думаете обо мне. По-вашему, столько годов потратил я, чтоб за Радищевым пойти?..

— Тимофей Михайлович, — Лебедев привстал, — вот мы считаем себя народниками и думаем, что знаем крестьянина, его нужды и то, как ему жить дальше. А прочитал я ваш труд и понял: не нам вас учить, а вы должны поделиться с нами своей мудростью. Все это копилось в русском мужике веками, а вам удалось высказать. Да что слова. — Лебедев махнул рукой. — Николай Михайлович, дайте рукопись.

Мартьянов достал из стола сочинение Бондарева, и Лебедев медленно, словно боясь пропустить что-то важное, начал читать.

«О други мои и слушатели, да если бы я не один язык имел, а много и говорить бы хотел, и тогда не можно бы было подробно поведать все горести те, и не могут всякие уста человеческие изъяснить муки те. Плакали эти миллионы мучеников неутешно, да никто и не утешал их, вопили они с глубокой той пропасти, да никто и не слышал их; да и бог, как видно, в те века закрылся облаком, чтобы не доходили к нему вопли их…»

— От повторения ума у нас не прибавится, — прервал его Тимофей и, привстав, забрал рукопись. Попросил у Мартьянова клей и бумагу, плотно обернул сочинение, тщательно запечатал его.

— Теперь пусть путешествует, — улыбнулся он и положил на пакет тяжелую ладонь, словно стараясь пригреть на прощание свое сочинение…

…Городок только открыл ставни, а Тимофей уже сидел на почтовом крыльце и прикидывал, сколько же дней будет идти пакет? «Знали бы, что в нем, так срочной, с государственными бумагами отправили бы… Откуда им знать, мужик пришел, жалобщик. На большее ума у них недостаток».

К Тимофею подошел парнишка и сел рядом.

— Дядька, а я тебя не боюсь, — сказал он, поглядывая на пакет Бондарева.

— Экий ты смелый. Ну, рассказывай.

— А что рассказывать? Мне вот интересно про твою бумагу узнать.

— Узнаешь. Все скоро узнают. Там про всех сказано.

— А брешешь. Про меня-то не сказано. Вот чей я?

— Как чей, отца с матерью.

— Хитрый ты, дядька.