Хождение за светом - [12]

После передыха конь шел хорошо, да и дорога была укатанной, и Тимофей сам не заметил, как уснул. Хоть и на ночном морозе, но после сугрева да в тулупе он за многие дни спал спокойно, видел во сне, что едет вот также, а от луны идет свет, и теплый он, да и не луна это вовсе, а подсолнух, вон лепестки-то как растопырены, и на каждом семечке соцветие, и все они мерцают, искрятся…

К Енисею добрался вечером. Тяжелое, словно уставшее за день солнце на глазах опускалось, и ледяные торосы на реке из голубых превращались в розоватые, быстро темнели…

В город Тимофей приехал уже при звездах, но после чаю в заезжем доме не утерпел и решил хотя бы найти этот музей, посмотреть на него. Ему объяснили, что стоит он рядом с церковью, чуть наискосок, и, плутая в темных переулках, Тимофей брел на силуэт колокольни. Изредка вслед ему тявкали собаки. Почти во всех домах топились печи, и столбы дымов, ровные, словно колонны, держали над городком просторное небо.

В окнах большого двухэтажного здания, сложенного из темнокрасного, будто остывающего кирпича, горели огни. «Это и есть», — подумал Тимофей. Он обошел вокруг, прочитал табличку и не удержался, толкнул дверь. Она отворилась. Навстречу по лестнице спускался мужчина. Завидев Тимофея, остановился.

— Здравствуйте. Я Бондарев. Мне бы Мартьянова увидеть.

Мужчина быстро сошел вниз и, приглядываясь, словно к знакомому, которого давно не видел, а сейчас силится вспомнить, протянул Тимофею руку.

— Я и есть Мартьянов, — улыбнулся. — Таким я и представлял вас, Тимофей Михайлович. Обычно ошибаюсь, а тут — нет…

— Не ошиблись, потому как правду писал, что думал, — Бондарев сердито ухмыльнулся. — А чаще на бумаге оставляют то, что хотят видеть или что другим угодно.

— Рукопись вас всего на три дня опередила, — Мартьянов заметил: гость хмурится не столь из-за какого-то неудовольствия, сколь от непривычной обстановки, от незнания, что ему скажут о его труде. — Я прочитал ваше сочинение и, не преувеличивая, скажу: впечатление огромное. Это, знаете вы, как молитва, духовная песня крестьянина.

— Забрать я приехал его. — Бондарев, насупившись, смотрел в глаза Мартьянову. — У вас, мне говорили, тут редкости со всего свету, а у меня это кровь и пот, чего же им красоваться?

— И что дальше намерены делать?

— Намерен царю отправить, — и еще раз, словно убеждая себя, он повторил шепотом: — Царю.

— Я, конечно, не вправе убеждать и отговаривать вас, — Мартьянов на мгновение задумался, — но не можете ли подождать до завтра? Мне бы хотелось внимательнее прочитать, показать друзьям. Вероятно, мы и поможем чем-то. А вы бы пока познакомились с музеем, у нас и в самом деле есть что посмотреть. Давайте я вас проведу.

Они шли по залам, и Тимофей, все еще боясь насмешки или недоверия, держался сурово, никак не мог сосредоточиться, рассеянно слушал, мудреные слова в голове его путались.

— А вот посмотрите. Любопытнейшая находка. Оказывается, местные жители, аборигены, более двух тысяч лет назад делали самотечное орошение. — Мартьянов оживился. — Мы говорим об отсталости и низкой культуре хакасов, а у нас под носом следы развитой цивилизации. Но опять же загадка, почему забыты эти достижения, поросли ковылем, словно не было?

— Где забыты, а где и нет.

— Так у вас и в самом деле восстановлена оросительная система? Я слышал об этом, но как-то не верилось.

— Не орошение чудо, Николай Михайлович. — Бондарев остановился. Он мог бы рассказать эту историю, но не хотелось ворошить былое.

Еще до приезда Тимофея в деревню Гаврил Федянин заинтересовался осыпавшимися канавами, которые пересекали поля вдоль и поперек. Он догадался, что это, но сколь ни уговаривал мужиков попробовать восстановить, те только усмехались:

— Если тебе делать нечего, зови ребятню, они любят по весне ручейки водить.

Потом приехал Тимофей и, услышав о затее Гаврила, сам вызвался помочь. Он понимал: мужики не столько сами решают, сколько прислушиваются к мнению тех, кто побогаче. Раз состояние смог нажить, значит, и голова есть, думают они и невольно соглашаются. К такой жизни они привыкли, о лучшей мечтают только во сне, а вот не дай бог хуже будет, на одной осолодке, хоть у нее и корень сладкий, можно окочуриться.

Вот тогда-то Тимофей и попробовал дать первый бой Мясину.

— Те, кто позаживнее живет, не хотят нас пускать в свой круг, — убеждал мужиков Бондарев. — Какой им интерес, если все мы наравне станем. Ехать-то не на ком будет…

— А ты откуда такой выискался? — с усмешкой спросил Евдоким. — Прижиться-то еще не успел, а уже раскол вносишь…

— А ты бы помолчал. Не тебя я склоняю, а тех, кто мыкается перед тобой. Экое пузо не от нужды наел…

Зароптал мир, впервой довелось им услышать такое о единоверце.

Махнул тогда рукой Тимофей, и пошли они рыть канавы с Гаврилом да с сыновьями. А осенью, когда отвезли зерно на мельницу к Аникину, тот, к удивлению всех, сказал, что пшеница у них самая примолотная. Но не сдавался мир, подзуживаемый Мясиным: погодите, вот весной пойдет большая вода и вместо полей одни лывы у вас будут. Но и этого не случилось, канавы перегородили вовремя…

Мартьянов смотрел на задумавшегося Бондарева, ждал.