Хождение к Студеному морю - [87]

– Согласен… Евсей, община ушла, а вы, что ж, остались?

– Вишь-ли, матушка ни в какую. Мине, говорит, через день-два помирать. Здесь родилась, здесь и в землю лягу. Парализованная – не бросишь. А сыны собрались. Да така беда случилась, что и не помыслишь… Оба в мыльне в самый раз за день до отплытия на ту Аляску угорели. Напоследок попариться пошли да не доглядели – угли не все стлели, а оне вьюшку закрыли… Ожениться даже не успели… А моя ишо до того утопла. С матушкой ребят ростили. Уж она горевала, так горевала… думал, умом тронется. Ан нет, крепка оказалась. Я с ей, почитай, годов семь маялся. Никак Господь не прибирал. Меня, видать, испытывал. Ох и намучились, што она, што я. Царствие ей Небесное, – перекрестился Евсей, – рядом с тятей и сынами схоронил.

– В Святом писании сказано: кто почитает своих предков, тот счастливый и долголетний на земле будет.

– Хорошо бы, коли так. Мне веть ишо вон тот скрытень надобно ученым людям пристроить, – Евсей махнул рукой на сундук из потемневших досок. – Тама вся гистория. Наказные грамоты от якутского воеводы, черновики отписок сотника, скаски, челобитные, старые карты… Отцы радели, собирали. Вот послухай, – Евсей открыл сундук, порылся там и достал пожелтевший листок, – енто прошение от 1827 года:

«В нонешном годе в районе нашего поселья имело место частое появление лихого люда, что наводит на население панику. Посему честь имею почтительнейше просить Ваше Высокопревосходительство по приговору схода разрешить нам приобрести из казенного склада четыре нарезных штуцера с 200 патронами для самообороны по цене, означенной в циркуляре».

– Занимательный документ. Получается, немирно жили, сами себя защищали.

– Што ты хошь, повсюду варнаки шныряют, а до уезда 300 верст. Не во всякий год пристав добирался… А вот ишо любопытная бумага в защиту чукчей:

«Бунтовщиками называть непримиренный народ полагаю несправедливым. С оных чукчей, естли впредь с ними дело иметь и приводить их в верное подданство, надобно не живым манером, а великою терпеливостию обращаться. Не требовать от них никаких аманатов, ясаку, а ласкать и показывать дружество в дарах и пище…»

– Разумно! Разумно! – отозвался скитник. – Известное дело. По-доброму легче договориться.

– Меня, Корней, што удручает? Вот помру, это богачество сгинет… А вон в том скрытне ишо матушкино хозяйство: самопрялка, нитки, челноки для холста, гребни, наперстки, навой[89]. Она хоть и не ходила, а рукодельничала до последнего дня. Без дела не могла… Ни в разум кому все енто передать.

– Неужто совсем некому?

– В том-то и беда, што некому. На мне родова кончается. – Евсей поник седой головой, но через некоторое время снова заговорил: – тако всегда: одним пирожки и пышки, а другим синяки и шишки. Видать, грехи за родом большие. Никак не искупим.

– Все мы грешники… Евсей, а может, вам документы в музей передать?

– Сказать по правде, была тут икспидиция с Якуцка. С виду дюже книжные, а сами все коряков промеж собой, матерно хаяли – оне по Камчатке до того ходили. Оне просили энти документы, однакось я не решился. Счас корю – пошто не сговорился… Скока лет, скока событий усяких за таки века тута скоплено. Тута не токо отписки и челобитные, есть даже книги ясачного сбора. Большая польза ученым была бы… Вот ишо интересный документ. – Евсей подал свиток Манифеста Екатерины Великой от 1763 года.

Корней осторожно развернул бумагу.

«Монаршим нашим словом обнадеживаем, что все наши подвластные ясачные содержаны будут в желаемом спокойствии, почему Мы всем нашим верноподданным повелеваем с оными ясачными обходиться ласково, показывая им всякое доброхотство, не чиня им не только каких-либо притеснений, обид, грабительства, но ниже малейших убытков…

Сей наш манифест опубликовать во всенародное известие.

Божиею Милостью Мы Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская».

– Какое радение императрицы о благе Отечества! – только и промолвил Корней, возвращая Манифест.

– Я чего тревожусь? Здоровья не стало. Помру, и документы сгинут.

– А что, хвораете чем?

– Ноги совсем остудились. Никак не согреются. Чесонки даже на ночь не снимаю. Похоже, на погост пора. Смертную одежу загодя приготовил. В домовину сложил, штоб не искали. Токо хто схоронит?

– Погодная станция рядом. Там люди.

– Ладно бы хоть щепотники, а то непутящие нехристи, и мнят из себя умников. Рыло скоблят. Не поймешь: мужик аль баба! Стыдобища! Закопать-то закопают – надысь обещали, дак без отпевания. Господь ить не примет.

– Причастить, исповедовать и я могу.

Евсей просиял:

– Уж сделай милость. Так вон пошто Господь тебя ко мне направил! Таперича и помирать не страшно.

– А насчет бумаг попросите Яшу радировать властям, что вы готовы передать все это богачество ученым. У него ведь каждый день связь с Большой землей. Думаю, прилетят.

– Всамдель! Я ить и сам порой так мыслил. Смущало, што безбожники оне, но я ить не им буду передавать, а книжным людям.

Повеселевший дед встал, подошел к табуретке, на которой стояло что-то, укрытое тканью. Сняв ее, взял старенькую хромку[90]. Перебирая кнопочки узловатыми пальцами, проиграл одну мелодию, другую и, наконец, запел: