Хосе Рисаль - [73]

Но шаг вперед он делает фактически в одиночку, его почти никто не поддерживает, слишком многие недовольны им. Мы уже говорили о вере Рисаля в свой пророческий дар, проявившийся еще в одиннадцатилетнем возрасте. Разумеется, он не экстатический провозвестник будущего, подобный библейским пророкам, устами которых «говорил бог». Но такой непременный атрибут библейского пророчества, как обличение собственного народа «за грехи», есть и у Рисаля. Страстно борясь за национальное единство филиппинцев, он столь же страстно обличает их за недостаток этого самого единства, за склонность к раздорам по мелким поводам и особенно за тщеславие. «Больше всего, — пишет он, — меня огорчает то, что мои соотечественники… вступают в политические группировки вопреки убеждениям, ищут славы и денег, не боясь выглядеть смешными, не понимая, что такая слава — огонь горящей бумаги, от которой останется только копоть и пепел».

Обвинения нарастают: «Национальный вопрос только-только начинает заявлять о себе, до этого были лишь семейные и племенные чувства и почти не было ощущения страны, и самые идиотские меры не вызывали протеста общественного мнения, разве что когда задевали родственников. Что касается страны в целом, то каждый филиппинец думает так: пусть она сама улаживает свои дела, сама себя защищает, протестует, борется, а я и пальцем не пошевелю, это не для меня, с меня хватит своих забот, страстей и капризов… Они верят, что высказать сожаление, сложить руки и позволить вещам идти своим ходом — это все, что от них требуется». В своих осуждениях Рисаль доходит до утверждений, что «житель Филиппин — это всего лишь отдельная личность, а не представитель нации» и даже «где собрались два филиппинца, там никакое единство невозможно».

Подобным высказываниям Рисаля нет числа. В них, безусловно, подмечены какие-то объективные свойства национального характера филиппинцев, но все же их следует отнести на счет ригоризма Рисаля, за который он еще в 1882 году был прозван «папой», и на счет его нетерпимости ко всякого рода неорганизованности. Он сам всем своим творчеством доказывает, что национальное единство филиппинцев существует, и обнаруживается оно, в частности, в самом факте появления его работ (они были национальными в подлинном смысле этого слова) и в единодушном принятии филиппинцами его произведений.

По отношению к соотечественникам он выступает как пророк и обличитель. Но пророку трудно рассчитывать на обретение многочисленных приверженцев, его удел — мученичество. Другое дело — сами пророчества, им суждено войти в идейный арсенал будущих поколений, стать святыней. Святыней — но только после гибели — становится и жизнь пророка: она превращается в «житие» с многочисленными домыслами и дополнениями и в то же время — лакунами, если дело касается вещей обыденных. Поэтому так трудно писать биографию Рисаля: все, что свидетельствует о его привязанности к земному, предается забвению (сознательному и бессознательному). Но Рисаль отделен от нас всего одним столетием, поэтому его «земная жизнь» все же поддается исследованию.

Его личная жизнь в этот период течет необычайно бурно, она богата надеждами и разочарованиями. Рисаль много общается с приехавшими в Париж филиппинцами — даже кормит пятерых из них целую неделю, что при его ограниченных средствах весьма обременительно («Ни к чему это», — отмечает он в дневнике). В пятерку входит брат художника Антонио Луна, и вместе с Рисалем они знакомятся с семейством Эдуардо Бустеда. Отец главы семейства носил английское имя Эдвард и был преуспевающим дельцом с главной конторой в Сингапуре и с отделением фирмы в Маниле. От филиппинки у него родился сын, получивший уже испанизированное имя — Эдуардо. Старший Бустед в 1851 году вернулся в Лондон, передав дело младшему.

После смерти отца Эдуардо явился к родственникам в Лондон и предъявил права на наследство. Но он — бастард, незаконнорожденный, что в викторианской Англии означало величайший скандал. Почтенное семейство английских Бустедов не подозревало о его существовании, и, чтобы замять дело, ему предложили крупную сумму отступного при условии, что он никогда не объявится на британской земле. История вполне в духе того времени. Эдуардо согласился и поселился в Париже, купив также и виллу в Биаррице. Он женился на филиппинке из хорошей манильской семьи, и к моменту появления на горизонте Рисаля и Луны у него были две хорошенькие взрослые дочери — Нелли и Аделина. Как и следовало ожидать, повторяется история с Консуэло Ортига-и-Рей: два пылких филиппинца претендуют на благосклонность Нелли, только теперь соперником Рисаля выступает не Эдуардо де Лете, а его верный соратник Антонио Луна, брат художника. Нелли на три четверти филиппинка, чего, однако, не скажешь по фотографии; видимо, английская кровь взяла в ней верх. За ней богатое приданое, но оба кабальеро как огня боятся даже упоминаний о ее богатстве — не дай бог кто-нибудь подумает, что их интересуют ее деньги, а не она сама. Может быть, именно поэтому оба ведут себя как-то неопределенно, словно уступая друг другу. Правда, Рисаль чаще бывает с Нелли: она сопровождает его на уроки фехтования, они вместе посещают Версаль, устраивают пикники в Булонском лесу, поднимаются на только что возведенную Эйфелеву башню. Иногда их сопровождает сестра Нелли Аделина, иногда — Антонио Луна.