Хосе Рисаль - [33]
Явно высказав свое неудовольствие статьей, Рисаль требует от соотечественников четче выражать интересы филиппинцев.
В 1884 году в пропагандистской кампании наступает перелом — она теряет просительный тон, голос эмигрантов начинает звучать куда тверже. Уточняется и «объект атаки» — она ведется прежде всего против монашеского засилья. «Направление главного удара» указал Рисаль серией антирелигиозных, антимонашеских статей. Грасиано сразу же подхватывает тему и уже в 1884 году пишет гораздо определеннее. Монах становится и его главным врагом: «Он живет как феодальный сюзерен, он не знает власти выше своей собственной, он властвует как тиран и деспот, он жестоко и варварски наказывает, если его распоряжения не выполняются; словом, он настоящий касик во всех городах, удаленных от провинциального центра».
Такой резкий тон пугает «умеренных», которые оформляются в правое крыло движения пропаганды. Они по-прежнему за реформы, за представительство в кортесах, но говорят о необходимости признать цивилизаторскую миссию религиозных корпораций. Говантес даже пишет, что монахи выступают благодетелями крестьян, поскольку сдают им землю якобы на льготных условиях. По этому вопросу и происходит размежевание эмиграции на радикальное и умеренное крыло.
Впрочем, радикализм рисалистов тоже не следует преувеличивать. Сам Рисаль в это время занят романом и не принимает непосредственного участия во вспыхнувшей полемике — он направляет ее из-за кулис.
Но события на Филиппинах заставляют его еще раз взяться за перо. В апреле 1884 года на острове Самар, а летом в провинции Пангасинан вспыхивают волнения, жестоко подавленные войсками. Официальная печать Испании пытается замолчать преступления властей. Вся филиппинская колония в Мадриде требует объяснений. 4 августа 1884 года Рисаль выступает в газете «Эль Прогресо» со статьей «Флибустьерство на Филиппинах». Он предсказывает, что колониальная администрация попытается свалить всю ответственность на так называемых флибустьеров, а ими, по мнению властей, являются все, «кто не снимает шляпы, встретив испанца, какая бы ни была погода, кто, приветствуя монаха, не целует его потную руку или полу его сутаны, кто выражает недовольство обращением на «ты», кто выписывает периодику из Испании или из Европы, даже если она посвящена литературе, кто читает не только молитвенники и сказки о чудесных свойствах монашеских поясов, веревок и наплечников, кто на выборах гобернадорсильо голосует не за того, на кого указал священник, одним словом, все те, кого нормальные, цивилизованные люди считают добрыми гражданами, друзьями прогресса и просвещения, на Филиппинах считаются флибустьерами, врагами порядка, И. подобно громоотводу в грозовой день, они притягивают ненависть и несчастья».
Слово «флибустьер» вошло в оборот после восстания 1872 года — именно этим словом испанцы заклеймили его участников, и применялось оно прежде всего к образованным филиппинцам. Позднее Рисаль так напишет об этом: «Слово «флибустьер» очень мало известно на Филиппинах. Население еще не знает его. Я услышал его впервые в 1872 году, когда была совершена трагическая казнь. Я до сих пор помню панику, которую производило это слово. Наш отец запретил нам произносить его, равно как и слова «Кавите», «Бургос» и т. д. Манильские газеты и испанцы применяют это слово к тем, кого они подозревают в принадлежности к революционерам. Филиппинцы, принадлежащие к образованным классам, боятся этого слова. Оно не означает «пират», скорее оно означает «опасный патриот, который вот-вот будет повешен» или, может быть, «самонадеянный человек».
Статьи и речи Рисаля находят отклик не только в среде эмиграции. Они доходят и до далеких островов, и там тоже признают его вождем. Младший брат художника Хуана Луны, Антонио Луна, впоследствии видный деятель движения пропаганды, а еще позднее знаменитый революционный генерал, пишет: «В 1884 году нам, филиппинским студентам в возрасте от 15 до 20 лет, Рисаль казался необыкновенным человеком, который издалека, с пьедестала, воздвигнутого его собственными усилиями, указывал нам дорогу к прогрессу, мы читали все, что сходило с его пера, внимали ему со священной сосредоточенностью, усваивали его идеи, думали его мыслями, легко приходили в восторг, потому что в нас жило эхо — пусть слабое, — которое отзывалось на его голос».
Филиппинского вождя видят в Рисале не только соотечественники. Мигель Морайта, видный историк, торжественно приглашает его на чествование Джордано Бруно, жертвы инквизиции. Принять такое приглашение в католической Испании — значит недвусмысленно указать, по какую сторону баррикад находишься, значит сделать окончательный выбор. И Рисаль не колеблясь делает его. Ему импонирует афоризм Морайты: «Нам не нужна азиатская колония, нам нужна азиатская провинция» — это вполне укладывается в программу движения пропаганды. Довольно близко он сходится и с республиканцем Пи-и-Маргалем, который тоже требует превращения колоний в провинции («Мы не требуем особого режима для колоний, мы считаем их провинциями Испании и, следовательно, автономными во всем, что определяет их отношение к матери-стране»). Но ближе всего Рисаль сходится с Рафаэлем Лаброй, сенатором, представляющим Кубу в кортесах, и «автономистом» по своим убеждениям: Лабра идет дальше идеи ассимиляции и требует автономии для Кубы. Рисалю — и пока только ему одному среди всей филиппинской эмиграции — эта идея кажется чрезвычайно привлекательной, но до поры до времени он молчит. А пока Рафаэль Лабра по просьбе Рисаля неоднократно выступает в кортесах с интерпелляциями по филиппинским вопросам, доставляя немало хлопот кабинету и особенно министерству заморских территорий.
