Хорошенькие не умирают - [37]

— А где сейчас ваш ребёнок, в садике?

— Не знаю, наверное, на работе, — отвечаю я и готовлюсь выслушать обычное «по вам не скажешь, что у вас взрослый сын» и т. п.

Она, меланхолично:

— Вы знаете, в Израиле так поздно рожают, и в сорок пять, и в пятьдесят, так что я и предположила…

Успешная дама — о другой популярной даме:

— К.? Она меня не интересует. Последний раз я видела её лет десять назад. Думаю, с тех пор она ещё больше постарела.

Рассказываю подруге, что в рамках ассимиляции стала носить лосины без юбки, все израильские женщины так ходят.

— Не могу представить тебя в лосинах, — говорит она, — у тебя такая женственная фигура!

Я несколько задумываюсь, а что такого противоречащего этому есть в лосинах, и только через полчаса до меня доходит. На куртуазном девичьем языке «женственная фигура» означает «большая жопа»!

(Ну, вы знаете — то, что мы пишем друг другу под фотографиями. Потасканная рожа — «неординарное лицо», некрасивая — «женщина с шармом», двадцать кило лишнего веса — «выразительные формы».)

Через неделю рассказываю об этом Юле, она вежливо молчит. В конце вечера выбираюсь из-за стола и жалобно спрашиваю:

— Юля, Юля, разве же у меня большая жопа?!

— Вынуждена огорчить, — отвечает она, — у тебя очень женственная фигура!

Уж сколько говорила о преимуществах близорукости, которая смягчает и украшает окружающий мир, но и с нею бывают дни печали. Например, халва.

Заглядываю так в холодильник за персиками и вижу Димину коробку недоеденной халвы. Вульгарной, тахинной, жирной. Я не такая. Закрываю холодильник.

Но не перестаю о ней думать.

Вульгарная, тахинная, жирная, серая. Потная по краям, с волокнами и твёрдыми крупинками внутри. Сладкая, липнущая к зубам.

Сладкая. После Димы там наверняка мало осталось, не растолстеешь.

Вкус, знакомый с детства, а у меня, кстати, ностальгия!

И я писательница! С Пруста между укусом и проглотом мадленки семь томов сошло, мне тоже так надо!

Это для дела, для работы.

Иду, открываю рывком, беру коробку.

А там хумус.

Лизнула для порядка, но я-то уже всем трепещущим телом, всеми вкусовыми сосочками приготовилась к халве!

Забылась, конечно, шоколадным молоком, но в зазор между ожиданием и результатом поместилось не более одного абзаца, а не семь томов, как я хотела.

* * *

Поняла, что мои грёзы о прекрасной жизни сводятся к одному: придумываю себе очередное красивое место, где буду работать. Море, песок, пальмы, и я с айпадом (done, на пляжике вкопали восемнадцать пальм, сижу иногда под ними). Прелестное тихое кафе, где я упоительно пишу (не-а, мешают люди и еда). Дом с окном в сад и горами на горизонте, и я за столом с ноутом (в планах). Это не любование собой в антураже — в процессе работы я неприглядна, а красот не замечаю. Но они нужны ради избавления от скверного ощущения, что жизнь как-то слишком быстро проходит, пока пишешь. Конечно, она всё равно сжирается в два раза быстрей, но хоть на ярком фоне.

В погоне за качеством потребления сменила рабочий кабинет. Предыдущий был на площади Бялик у фонтана, но последняя моя работа такова, что требует ноута с мышкой, поэтому я переместилась к морю: на пляже возле отеля «Шератон» есть деревянные столы с лавками. Примерно с полуночи до трёх я там, получалось продуктивно и с видом. Однажды в кромке прибоя проскакал гнедой жеребец, наверняка под принцем, но я была с мужем.

А главное — в одну из таких ночей мне продуло ушко, и я стала глуха, как Аделаида Герцык. В изумлении поняла, что в таком виде жить гораздо легче. Я всегда знала, что близорукость оберегает меня от лишних подробностей жизни — что-то хорошее я могу и сама додумать, а фигни всякой и даром не надо. Но кто мог знать, что тревожность напрямую зависит от объёма поступающей информации — чего я не слышу, того и на свете нет. Прозреваю, что, если отобьёт обоняние, я стану буддой.

Проснулась в 11:20 и вспомнила, что через десять минут от северного порта стартует яхтенная регата. Кое-как прикрыла срам, сунула ноги в кедики и побежала к волнорезу на Буграшов-бич. Увидела, как они выплывают — первой летела пёстренькая вёрткая яхточка, вторая солидно шла под огромным белым парусом, а третья, третья была алой. Дождалась дура своих красных парусов. Если бы я хотела гадать (а для невротика всё есть знак), месседж был бы очевиден: стратегии победы на сегодняшний день — это надежда и сила, но первой приходит ловкость. Лёгкости бытия у меня не стало, сил никаких нет, зато я могу хотя бы надеяться и пришкандыбать к финишу как-нибудь так.

Яхты тем временем шли небыстро, я поняла, что смогу сопровождать их по берегу, и припустила в Яффо. Вышла-то на минутку, без солнечных очков, воды и защитного крема, но кто же думает о таких пустяках, пока не припечёт. Когда же припекло, прислонилась ненадолго к прохладной стеночке, и прохожий мужчина тут же сказал, что я красавица. Не поверила, полезла смотреться в пудреницу. Из зеркальца тревожно глянуло краснорожее отражение — ах да, паруса же были алые. Хмыкнула и побежала дальше.

Яхты финишировали без затей, складывали на подлёте крылышки и становились неотличимы. Так что принца я не нашла, поэтому побрела в глубь порта «по искусство», оно там везде — на стенах, в доках и ангарах, висит, поёт, бегает и строит глазки. Я была в страшном воодушевлении и думала, что выгляжу счастливой, но один из предметов искусства погнался за мной и участливо спросил: «Лама казо ацува?» («Почему такая грустная?») Я поняла, что имеет место трагическое несовпадение темпераментов — если на пике бодрости я кажусь местным мужчинам грустной, то в спокойном состоянии, видимо, выгляжу, как чёрная депрессивная воронка. Потом, правда, быстро утешилась, решив, что это тутошний гопнический подкат «чо, дифчонки, стоим-скучаем», а я не ацува, не ацува, не ацува! Я — красавица, хоть и обгорела.