Хорошенькие не умирают - [39]

Похоже, многие люди под сорок боятся зрелости настолько, что в глубине души мечтают её проскочить. Уже хочется выйти из крысиных гонок за молодостью, нет мужества наблюдать и ликвидировать признаки увядания на собственном теле, надоела ответственность за свой гендерный статус: репутация мачо или красотки нуждается в подтверждении хотя бы в собственных глазах, а сил уже нет никаких. Охота слезть с каблуков и собрать волосы в шиш (или я не знаю что там у мужчин), наплевать на вес, стереть с физиономии хищный вид, как-то уже расслабиться. Но пока рано. Ещё не всё налажено в личной жизни, ещё не все двери закрылись, страшно упускать возможности и недополученные удовольствия; да просто — страшно. И потому они смотрят на фотографии стариков и сдержанно мечтают о дембеле. Лет через двадцать и тревожащих шансов не будет, и желаний, ничего такого не зашевелится и не встанет — то-то заживём. Черничный пирог каждый день и сколько угодно жареной картошки.

Иногда любовники, расставаясь, говорят друг другу: «Когда состаримся, я приеду к тебе доживать». — «Буду катать тебя на коляске?» — «Ха, может, я тебя!» — «Ладно, вместе будем кататься». — «Меня повезёт филиппинка, а тебя — огромный мулат».

Сейчас они друг другу тяжелы и опасны, могут ранить или связать, да просто они не те, с кем хочется жить. Стоит ещё попытать счастья, наделать ошибок и добрать удовольствий в других местах. Жить — нет, а вот умереть, пожалуй, можно вместе. Когда станут тихими и безопасными, неспособными сбежать никуда, кроме как на кладбище, когда утратят все амбиции, желания и претензии друг к другу — тогда.

А пока каждый уйдёт в свою жестокую зрелость, на личную войну, в которой лучше обходиться без напарника — вдруг обернётся врагом? А любовь потерпит до старости, что ей стоит подождать двадцать лет.

Предчувствие тоски

Бывает в самые лучшие дни: смотришь на человека, с которым счастлива, на его манеру оборачиваться, отвечать на звонок, приподниматься на локте в постели — на всё это множество обыденных жестов, чья неповторимость заметна только при очень большой близости; смотришь, и ясно, что твоя будущая тоска о нём будет создана из того же материала, что и нынешняя радость. Именно эта дурацкая гримаска однажды сожмёт сердце — когда расстанетесь, и ты вспомнишь о ней. Как будто наполняешь копилку монетками, точно зная, что когда-нибудь их раскалят на огне и высыплют тебе за шиворот.

Но я никогда не думала, что это может быть связано с местом, с каким-нибудь крошечным городком, где я повидала все времена года и все, кажется, состояния погоды, от метели до тяжёлой расплавленной жары. Я помню его интимные тайны: что неприметное дерево возле дома с лепниной в начале мая бывает бледно-лиловым, на пару тонов светлей, чем плитка, которой облицованы стены; что эти два, растущие на маленьких островках посреди кирпичной мостовой, — на самом деле вишни, и я точно знаю, где нужно встать, чтобы в конце апреля, около пяти, увидеть, как солнце падает вместе с белыми лепестками. Да просто — на некой улице на одной стене есть труба, в ней кусок жести заменён на медь, и этот островок натёрт до блеска сотней таких же, как я, прохожих, которые о нём помнят.

Город весь состоит из мелких секретов — когда повернуть голову и взглянуть, чтобы увидеть эту его дурацкую гримаску, которая потом сожмёт сердце, когда мы расстанемся. Я иду по улице и смотрю сквозь людей: я буду горевать о тебе, я буду помнить, что ты бываешь лиловым и золотым, я забуду всех, кого знала здесь, но не свет сквозь лепестки, в пять часов пополудни, если стоять лицом к западу.

* * *

Натягивая куртку с узкими рукавами, почувствовала, как завернулась футболка, и немедленно впала в глухую тоску — так внезапно и сильно, что пришлось остановиться и обдумать. Почему нет, ведь я хозяйка своего времени и могу притормозить жизнь на несколько минут, если нужно что-то о себе понять. Оказалось, меня вышвырнуло примерно в пятилетний возраст, когда ещё одевалась не сама. Зима, и сначала рубашка, потом кофточка, потом пальто, которое и без того уже маловато и едва налезает, и мама говорит: «Прихвати». Я прихватываю рукава пальцами, но они всё равно вырываются и задираются до плеча. Я уже в пальто, мама застёгивает пуговицы, и тут возможны варианты: я жалуюсь, и мама безуспешно пытается вытянуть рукава, не снимая пальто, но только зря щиплется; потом ругается, стаскивает его, сильно дёргает рубашку и кофту, снова велит прихватить и снова одевает. Или я молчу, потому что не хочу, чтобы опять трясли и трепали, и так выхожу, скованная, неспособная поднять руку, ощущая холод подкладки голым локтем и колючий жгут шерсти на плече. Всё это одинаково плохо, муторно и тягостно настолько, что вот следующий век на дворе, а мне хватает одного воспоминания, чтобы ощутить тоскливое бессилие. И нужна пара минут, чтобы опомниться. Снять куртку. Прихватить рукава. Снова надеть. Я ведь хозяйка своего времени и могу притормозить на несколько минут. Но на всякий случай быстро инспектирую свою жизнь, нет ли в ней кого-нибудь такого, кого настолько трудно попросить, что лучше терпеть неудобство. Вроде бы нет. Всё в порядке. Забудь.