Хороша ли для вас эта песня без слов - [15]

Мне моя ответственность за их питание не очень-то нравилась, с другой стороны, я, как маленький, этим гордился, и вот, опираясь на оба эти фактора, я додумался до следующего: возьму-ка я из общей казны пятнадцать рублей на взнос за «Муравья», а там посмотрим, заработаю на почте, дам переписать кому-нибудь (кому именно — я не думал) некоторые из наших пластинок; в конце концов, думал я, когда папане на работе нужна была конкретная музыка и ее у нас не было, то ему приходилось получать запись именно за деньги; не знаю, я в это не вдумывался особенно, но раз пластинка изнашивается при проигрывании, вроде бы за это деньги брать резонно, ведь платил же, повторяю, сам папаня, когда было нужно.

Позвонила Региша, сказала, что со Стивом все в порядке и что она вот-вот мне позвонит и мы увидимся. Я не спросил когда, хотя это было мне очень важно: отъезд мамы (я чувствовал это) был для нее самой очень важен, но она не знала, в какой именно из дней он произойдет. Я кожей чувствовал, что должен быть свободен для нее и ни для кого другого. Как я теперь понимаю, это была фантастическая мешанина моих правильных и неправильных решений, но тогда я разобраться в этом не мог.

Вообще, даже в эти дни я уже смутно отдавал себе отчет, что, пожалуй, никогда так, как теперь, не жил, что-то со мной происходило такое, чего раньше напрочь не было. Но главным в эти дни, точнее в день отъезда мамы, было то, что вытворил Митька. Я вовсе не имею в виду, что то, что он сказал всем нам и ей, было чем-то особенным, но она, уезжая, так за нас волновалась, и он вполне мог приберечь эту тему на потом. Ан нет, не приберег. Ученые люди, как я догадался, бывают иногда ого какие нечуткие, когда заняты только собой. Митька, по крайней мере, это запросто продемонстрировал, он ни о чем не думал, по-моему, он не думал, что он сообщает нам (а точнее и прежде всего — маме), он просто сообщил факт в какой-то нужный ему момент — и все тут.

Вообще, вечер ее отъезда выдался, мягко говоря, удивительным. Во-первых, кроме них, была еще моя любимая (без иронии говорю), моя чудесная классная руководительница Алла Георгиевна. Мелькнула, конечно, мысль, что мама-Рита позвонила ей специально и пригласила специально, потому что в каком-то смысле, уезжая, она оставляла меня и Митьку и на нее, но до конца я в этом не мог быть уверен: просто встретились, то да се, купили пирожных — и к нам, попить чайку, потому что за чаем иногда можно, даже к этому вовсе не готовясь, решать важные вещи.

Конечно, мама ничего не могла с собой поделать, она оставляла дом на меня, на ребенка, в сущности, сказала она, при этом за мной, учитывая мою неровную успеваемость, нужен глаз да глаз, тем более тепло уже, весна почти в последней стадии, конец учебного года виден невооруженным глазом.

— Ой, ну что вы, — сказала Аллушка. — Он у нас такой хороший, правда, Егорик? Мы ему еще поручили провести вечер, двухчастный, первая часть — литературная, вторая — музыкальная.

Митька возился с пирожным, по-моему, легко считая кривую геометрической прогрессии, с которой оно не то чтобы может исчезнуть у него во рту, но и исчезает, тает… («Как сон, как утренний туман» — вдруг вспомнил я).

— Я понимаю, — сказала мама Аллушке. — Человек не может быть без общественной работы, не должен, это я про вечер, который поручили Егорику, но… я боюсь за его успеваемость.

— Да не бойся ты, — сказал я.

По-моему, бедная наша Аллушка растерялась.

— Егорик, а? Может, правда все переиначить? Господи, надо было кому-нибудь из отличников поручить, что же это я, а?

— Да ну что вы, ерунда какая, — сказал я. — Да справлюсь я, да и ребята помогут, не в классе, так мои. Справлюсь.

— Я не хочу сказать, что ты должен учиться, как Митяй (я услышал: он вздохнул), это невозможно, но чтобы кончить десятилетку и стать, скажем, толковым инженером, надо все же… как-то… ну, ты понимаешь…

И вот тут-то Митька и выложил свое это.

— Я заканчиваю скоро восьмой и иду в ПТУ, — просто сказал он, даже не громко, не тихо и не громко, а абсолютно точно в какую-то маленькую паузу, когда мама смотрела на меня, именно на меня: а на кого ей, собственно, было смотреть, не на него же, он будет, когда она уедет, мною накормлен и напоен, потому что его главное дело — закончить десятилетку, затем университет, потом — лаборатория и, может быть, может быть, — страшно мечтать, но можно — чуть ли не докторская диссертация в первый же год работы, а то вдруг, если уж мечтать, еще и в университете…

— Почему, Митенька?! — спросила Алла Георгиевна. — Ну почему?

А мама просто смотрела на него. Бледная.

Папаня, улыбаясь, смотрел то на одного, то на другого из нас, ясное дело, — чаще всего на Митьку и на маму-Риту. У него было такое растерянное при этом лицо, будто в том месте, где должен был вступить тромбон, вступил не барабанщик даже, а просто на сцену быстро вошел, пулей влетел двухлетний малыш, а у него на ручке — одна на другой — столбик тончайшей работы старинных чашечек.

— Я принял решение, — сказал Митяй.

— Зачем, сынок? — сказал папаня, мило как-то и грустно улыбаясь.

— Я хочу научиться что-то делать своими руками, а не только головой. Так надо.