Хореограф - [45]

И оба как будто боялись поверить в происходящее, будто спугнуть севшую на раскрытую ладонь птицу.

– Всем удобно, а ему – нет… – ворчал хореограф. – Нормальная поддержка. Не виси, как тряпка. Разогнись, напрягись, тянись.

– Я ж тебе не балерина!

Дома чувствовал, что руки еще полны им, еще не ушло ощущение его тяжести и тепла, а от обращенной к нему медленной улыбки уже ухало в подвздошье, сотрясая тело. Как ему переключить свой мощный агрегат, вырабатывающий любовь?

Марин дезинфицировал рану, оказавшуюся не глубокой.

– Дуй, дуй! – вопил пострадавший, и Марин дул изо всех сил. Но кровь продолжала сочиться. Залевский давно не видел таких не истерзанных, таких гладких ног. И по этой влажной гладкости текла кровь. И он стирал ее своей рукой. Почему ему никогда не приходило в голову воплотить на сцене образ текущей крови? Рана… от безжизненной створки уже мертвой ракушки-пустышки, от сущей безделицы, вспоровшей живую плоть без всяких намерений, без корыстной цели поживиться… Избавление от боли: дуть изо всех сил. Всем вместе. Образ, вполне возможный на сцене, вполне читаемый… Все дуют на умирающего, чтобы облегчить его страдания… Нет, глупость. Слишком лобово. На сцене в этом эпизоде невозможно воссоздать интимность, которую он остро ощущал в эту минуту: он вдыхал в открытую кровоточащую рану свою любовь. Хотя…

– Эй! Что ты делаешь? Куда тебя унесло? – мальчишка заглядывал Марину в лицо, щелкал пальцами перед его носом и улыбался.

– Переклинило, – очнулся хореограф и помотал головой. Стало быть, он, Залевский, досадно оплошал, приняв его вопли за чистую монету. А мальчишка просто хотел, чтобы о нем заботились.

Парень приложил к порезу обрывок салфетки.

– Подожди, я пластырь найду, – сказал, поднимаясь с колен, Залевский.

Когда он вернулся с аптечкой в руках, кровь уже перестала сочиться.

– Только в детстве мы кусочек газеты приклеивали, салфеток под рукой не случалось, – пояснил мальчишка. – Ну, а теперь придется отрабатывать поддержки! – засмеялся он, потирая руки. Взобрался Марину на закорки и велел нести себя в шек – пришло время обеда.

Ногу все-таки заклеили и забинтовали от греха подальше. Залевский знал, что здесь легко можно было подцепить любую заразу – Индия входила в печальный список тех немногих стран, где еще оставались больные лепрой.

Первая в жизни «заграница» сильно разочаровала юного туриста. Он пенял Залевскому, что даже в его провинциальном городе всё намного приличней.

– За приличным надо было ехать в Европу, – ворчал Марин и выслушивал обидное «какого же черта мы приперлись сюда?»

– «Приличному» надо соответствовать, – объяснял Залевский, – а я езжу расслабляться. И вообще, здесь легко.

– Ну, в этом смысле да. Здесь даже с соткой баксов ты король, тебя облизывают.

– Тебе важно чувствовать себя королем?

– Конечно. Я хочу, чтобы меня облизывали.

– Я думал, ты мир посмотреть хочешь.

– Знаешь, я сейчас подумал, что в Европе мне каждый официант казался бы королем. А я себе – нищим лошарой.

– Ты так озабочен статусом?

– И статусом и деньгами. Как все. Богатым и знаменитым обслуга не хамит. А мне хамит всегда. Я поэтому не хожу один в кафе. Только с кем-нибудь.

– Улыбайся обслуге, искренне улыбайся, дружелюбно, – посоветовал Марин. – Уверенные в себе люди улыбаются. Таким не хамят. Хамят понтярщикам, которые строят из себя господ. К тому же официант – это большей частью место работы студентов. Ребята параллельно учатся в университетах. И через пару-тройку лет станут инженерами, юристами, архитекторами. Перейдут в разряд господ. И будут дружелюбно улыбаться заступившим на их места студентам.

– Я – король, – сказал парень, и Залевский не стал возражать.

На шахматной доске и должны быть два короля. Только в этой партии он держал своего спутника за кого-то другого.

– Я иногда думаю, какого черта у детей такие разные возможности изначально. Кто-то родился в Москве, в состоятельной семье, а кто-то в глухой провинции, живет в нищей неполной семье. Я понимаю, что люди не могут родиться одинаковыми, но разве человечество не может договориться о равных стартовых условиях для всех детей? Хотя бы в богатых государствах, – поделился наболевшим мальчишка.

– А может, в этом и состоит божий замысел – в разных условиях и, следовательно, разном опыте? Может, именно разным опытом люди и интересны друг другу?

– А может, отсюда и войны, убийства, грабежи? Чисто из интереса друг к другу.

– Ну, искусственно созданное материальное и социальное равенство всех не есть панацея. Всегда найдутся более талантливые или более амбициозные. Захотят стать королями. И чтоб другие их облизывали. Кстати, я заметил, что провинциалы с опытом выживания, приехав в столицу, добиваются значительно большего, чем расслабленные москвичи. Землю роют, чтобы пробиться.

– А вот когда ты это заметил, ты не подумал, чего им стоил этот опыт выживания?

Думал? Да он им пользовался, обращая их к своему болезненному прошлому и извлекая из него нужные эмоции. Но мальчишке об этом знать необязательно.

12

Его стегали кнутом. А он, связанный, не мог оглянуться, чтобы увидеть своего мучителя. Но смутная догадка зрела в его сознании – это он. Наказывал за вероломство, за стыд, за обман. И был прав. И Марин принимал удары смиренно и безгласно, надеясь заслужить прощение безропотностью. Так и проснулся от звука ударов кнута.