Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь - [4]
Главным героем этой книги является голая жизнь, то есть жизнь homo sacer[26], которого можно убить, но нельзя принести в жертву; На основополагающей роли такой жизни в современной политике мы намерены настаивать. Неясная формула древнего римского права, в которой человеческая жизнь включена в существующий строй только через ее исключение (то есть через возможность беспрепятственно отнять ее), дала, таким образом, ключ, благодаря которому смогут раскрыть свои тайны не только священные тексты суверенной власти, но и коды самой политической власти. Но в то же время, быть может, именно изначальное значение слова sacer ставит перед нами загадку сакрального как такового — понимаемого уже независимого от его связи с религиозным — там, где оно составляет первичную парадигму политического пространства Запада.
Утверждение Фуко, таким образом, должно быть скорректировано или по меньшей мере дополнено в том смысле, что характерной особенностью современной политики является не столько включение zoé в полис (явление само по себе древнейшее) и не просто тот факт, что жизнь как таковая становится важным предметом расчетов и прогнозов государственной власти. Решающим скорее является то обстоятельство, что в ходе процесса, в результате которого исключение повсеместно становится правилом, пространство голой жизни, расположенное поначалу на периферии порядка, постепенно движется к совпадению с пространством политического, и исключение и включение, внутреннее и внешнее, bios и zoé, юридическое и фактическое входят в зону абсолютной неразличимости. Состояние исключения, в котором голая жизнь была одновременно исключена и захвачена порядком, в действительности составляло в этой своей двойственности потаенное основание, на котором покоилось все политическое устройство; когда же его границы начинают размываться и теряют определенность, голая жизнь, обитавшая в этом основании, высвобождается внутри государства и становится одновременно субъектом и объектом политического порядка и его конфликтов, общим пространством как для формирования государственной власти, так и для эмансипации от нее. Все происходит так, как будто в ходе дисциплинарного процесса, посредством которого государственная власть делает человека как живое существо своим специфическим объектом, запускается другой процесс, совпадающий в общих чертах с зарождением современной демократии, где человек как живое существо предстает уже не в качестве объекта, а в качестве субъекта политической власти. Эти два процесса, во многом противоположные и (по крайней мере внешне) находящиеся в жестком конфликте друг с другом, совпадают, тем не менее, в том, что предметом обоих является жизнь гражданина как таковая, новое биополитическое тело человечества. Если что–то и является характерной особенностью современной демократии по сравнению с античной, так это то, что она с самого начала предстает как отстаивание и освобождение zoé, что она беспрерывно пытается превратить саму голую жизнь в особую форму жизни и найти, так сказать, bios своей zoé. Отсюда же специфическая апория современной демократии, состоящая в желании искать свободу и человеческое счастье людей в том же пространстве — в «голой жизни», — которое запечатлело их порабощение. За долгим антагонистическим процессом, ведущим к признанию формальных прав и свобод, вновь обнаруживается тело священного человека с его двойственным суверенитетом, его жизнью, которую нельзя принести в жертву, но, тем не менее, можно отнять. Отдавать себе отчет в этой апории значит не обесценивать достижения и старания демократии, но попытаться раз и навсегда разобраться, почему в тот самый момент, когда, одержав, как казалось, решительную победу над своими неприятелями и достигнув своего апогея, она неожиданно оказалась неспособной уберечь от беспрецедентного краха ту самую zoé, освобождению и счастью которой она посвятила все свои силы. Корни упадка современной демократии и все большего ее совпадения с тоталитарными государствами в постдемократических обществах спектакля (выявленных еще Токвилем и получивших окончательный приговор в исследовании Дебора) находятся, вероятно, в этой самой апории, отметавшей ее возникновение и связывающей ее тайным союзом с ее самым непримиримым врагом. Наша политика не знает сегодня иной ценности (и, следовательно, иной отрицательной ценности), чем жизнь, и пока не будут разрешены вытекающие из этого факта противоречия, нацизм и фашизм, сделавшие решение вопроса о голой жизни высшим политическим критерием, будут оставаться сверхактуальными. По свидетельству Антельма, чему действительно концентрационные лагеря научили своих обитателей, это именно то, что «когда человеческое достоинство ставится под вопрос, это вызывает почти что биологическое отстаивание принадлежности к человеческому роду»
