Холодный город - [8]

— Наслаждаетесь контрастом? — заметил наблюдающий за ним Иблисов. — Правильно. Без тьмы не было бы понятия о свете. Для того, чтобы свет осознал себя, он должен иметь перед собой противоположность.

— Да, но противоположность правильного высказывания есть ложное высказывание, — парировал также смаковавший свой кофе Серый. — Это не я — это Нильс Бор сказал.

— Ну что ж, — не моргнув глазом, ответил Аполлионыч, — могу продолжить цитату. Дальше там говорится: «Но противоположностью глубокой истины может быть другая глубокая истина».

— 1:0! — Серый зааплодировал и протянул в сторону философа руку открытой ладонью вперед.

— Что означает ваш жест, Дедал? — удивился Иблисов.

— Во-первых, я не Дедал. Во-вторых, мы не в Дублине. Вы думаете, я не понял ваших намеков? Ну, а в-третьих, если хотите быть «в теме», наблюдайте за молодыми.

Серый протянул руку в сторону Димона и тот, перехватив бокал левой рукой и не выпуская соломинки изо рта, хлопнул своей ладонью по ладони Серого.

— По-моему, этот жест придуман для малобюджетных картин про гарлемских негров, — проворчал Аполлионыч. — Вы копируете копию, так и не видев оригинала.

Только сейчас они обратили внимание на Феденьку, который уже пару минут переминался с ноги на ногу возле их столика, сверкая белками глаз в темноте.

— Простите, господа, но только что приходил квартальный. Поступило распоряжение полиции — закрыть все питейные заведения до особого распоряжения. Студенческие беспорядки начались. Требуют освободить арестованных на площади Милюкова.

— Ну что же, Феденька, у них своя правда…

— Голодранцы! Сами денег не зарабатывают, и другим мешают.

— А ты, Феденька, вспомни царя Соломона: «Не поможет богатство в день гнева, правда же спасет от смерти». Надо менять дислокацию, господа, — повернулся Аполлионыч к Серому и Димону. — Обещаю — скучать я вам не дам.

* * *

«Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер —

На всем божьем свете!

Завивает ветер

Белый снежок.

Под снежком — ледок.

Скользко, тяжко,

Всякий ходок

Скользит ах, бедняжка!»

А. Блок «Двенадцать»

Снегопад прекратился и стало видно, как порывистый ветер гнал серые облака по черному небу. Улица Герцена в это время уже не освещалась — редкие лампы на второстепенных проездах выключали ровно в 21:00. Занесенный белым снегом тротуар был хорошо виден и троица, пряча лица от обжигающего ветра, побрела в сторону проспекта Двадцать Пятого Октября. Здесь горело дежурное освещение — ярко-желтые фонари, болтающиеся на проводах через каждые сто метров, неровной цепочкой уходили в сторону Московского вокзала. Сразу за Народным мостом поперек проспекта на натянутых тросах раскачивался на ветру кумачовый транспарант: «Наиболее бесспорной чертой революции является прямое вмешательство масс в исторические события. Л. Д. Троцкий». Окоченевший на морозе дежурный дворник, сидевший на стуле возле подъезда Дома партийного просвещения, услышав скрип снега под ногами идущих друзей, поднял голову из воротника тулупа и проводил их слезящимися глазами.

Патруль, как всегда, появился неожиданно.

— Ваши документы, товарищи!

Резкий голос раздался из распахнувшейся двери библиотеки имени Маяковского в доме №20, когда они проходили мимо. Очевидно патрульные (молодой лейтенант и двое общественников с повязками) грелись внутри и наблюдали за вечерним проспектом через маленькое окошко в двери бывшей Голландской церкви. Свет фонарика ударил Серому в лицо. Вышедший на мороз лейтенант, держа руку на кобуре, подошел поближе.

— Да-да, конечно, — засуетился Иблисов, роясь в своей сумке. — Вот мой паспорт, товарищ.

Офицер взял документ и раскрыл его, осветив фонариком. Потом внимательно посмотрел на философа. Тот приосанился и поправил мохеровый берет.

— Товарищ Ариманов, — сказал лейтенант, сверившись с паспортом, — а где ваше разрешение на пребывание в Ленинграде?

— Минуточку… — Аполлионыч снова порылся в сумке. — Да вот же оно! А вот временное разрешение моих товарищей. Это — члены делегации рабочей молодежи из Урицка.

— Куда следуете?

— На вечер поэтов-соцреалистов, в Музей религии и атеизма.

— Вы, что же — все поэты?

— Я, к сожалению, нет, а вот рабочая молодежь, — Иблисов кивнул на Серого и Димона, испуганно глазевших на патрульных, — настоящие пролетарские поэты. Я сопровождаю.

— Приятного вечера, товарищи, — лейтенант уже хотел возвратить философу паспорт, но тут его внимание привлекла спортивная сумка «Олимпиада-80». — А что у вас в котомке?

— А в котомке — спиртной напиток, — философ извлек из сумки недопитую бутылку «гаваны-в-лоб», заткнутую бумажкой, — источник вдохновения, так сказать.

— Иностранная… — лейтенант с подозрением посмотрел на бутылку. — Такие на наши талоны не отоваривают.

— Товарищ из Коминтерна привез, — Иблисов протянул бутылку патрульным. — Возьмите, товарищи. Мы уже вдохновились.

Кубинский ром молниеносно исчез в кармане серой шинели. Офицер вернул паспорт Аполлионычу и, улыбнувшись, взял под козырек:

— Творческих успехов, товарищи!

— Рады стараться, ваше благородие! — неожиданно выпалил Димон пьяным фальцетом.

Лейтенант перестал улыбаться. Его правая рука инстинктивно легла на кобуру.