Холодный апрель - [72]

— Я прощаю тебе эти слова только потому, что ты не понимаешь, что говоришь, — тихо сказала Саския и отвернулась.

— Чего я не понимаю? Просвети.

— Мир во власти сатаны. Люди растерянны, люди забывают свое божественное начало и предначертание. Разве мы не должны помогать больному поверить в выздоровление?

— Самообман? — спросил он.

— А ты разве совсем потерял веру в человека? Разве всеобщая гибель для тебя единственная альтернатива?

— Ни в коем случае.

— Тогда ты должен быть миротворцем.

— Но при чем тут религия?

— Истинно верующие, может быть, единственные в нашем мире, кто до конца верит, что божественное сильнее сатанинского.

— Все это слова.

— И дела тоже. Истинно верующие готовы свою жизнь положить на дорогах, по которым в нашу страну везут американские «першинги». В пасхальный понедельник ты это можешь увидеть. Но ты ведь не верующий, ты, говорят, боишься идти к Мутлангену.

Вон как повернула. Это уже запрещенный прием. Или они тут совсем не понимают его особого положения путешествующего иностранца? Или не хотят понимать?

— Это — другое дело.

Она покачала головой.

— Это только тебе кажется, что другое дело. Ты ведь больше думаешь о себе, чем о благополучии мира.

— При чем тут мир! — возмутился Александр и закашлялся. Обильное сладкое, хоть убей, не лезло в него.

— Я же говорю: потребность миротворчества еще не вошла в тебя. Мир сам по себе, ты — сам по себе. Именно это и угодно сатане, чтобы каждый человек был, как потерянная овца в степи, одинок и робок…

Нет, он определенно не был готов к такой дискуссии.

Давясь, Александр доел свою гору сладкого и заоглядывался тоскливо: уйти бы отсюда. Саския поняла, воткнула ложечку в недоеденное и встала.

— Пойдем, я тебе город покажу.

Солнце переместило тени на площади, но толпы студентов, казалось, не стронулись с места. Все так же пел аккордеон за углом, печально пел, ритмично-радостно.

Они пошли по крутому переулку, уводящему все выше, а красивая мелодия все догоняла их, заставляла прислушиваться и молчать.

— Музыка, — наконец выговорила Саския, — это дар, данный нам богом для того, чтобы все голоса на земле, смешав свои наречия, возносили соединенным, гармоничным гимном свои молитвы к нему.

— «Из наслаждений жизни одной любви музы́ка уступает», — игриво продекламировал Александр.

— О-о! — Саския удивленно вскинула на него глаза, и он только теперь заметил, что глаза у нее зеленые, как у кошки. Хотел сказать, что она счастливая, поскольку зеленые глаза — признак богатого воображения, решительности, терпеливости и сострадания. Да подумал, что это только оправдает ее пасторский выбор, и промолчал.

— Это не мои слова. Так писал Пушкин.

— О, Пушкин! Человек, отмеченный печатью бога.

Тоска холодной рукой сжала ему сердце. До сих пор эти понятия — Саския и пастор — как-то не связывались в нем. А тут он вдруг осознал, почувствовал всю безвозвратность случившегося и ужаснулся. Что ни слово у нее, то бог, и нет ее самой, Саскии, и никогда, никогда не будет.

Крутой подъем заставлял говорить прерывисто, часто останавливаться и переводить дыхание. Впереди открывался замок, громоздивший массивные стены на вершине этой сплошь застроенной горы. К замку вела брусчатая мостовая, такая истертая и старая на вид, словно ее не ремонтировали со средних веков.

— Почему только молитвы? — сказал Александр, воспользовавшись паузой. — Если мы так ничтожны перед богом, то зачем ему наши вопли?

— Молитвы обращены к богу, а нужны людям. Чтобы не забывали о своем божественном предначертании.

— О человеческом.

— Нет, о божественном.

— Мне порой кажется, что споры у нас скорее терминологические.

Она заинтересованно обернулась к нему, и снова он близко увидел ее глаза, зеленые, с солнечными искорками.

— Не понимаю.

— Ты все говоришь о божественном предназначении человека, но если это так, если человек создан богом по образу и подобию своему, то он богоподобен.

Саския снова глянула ему прямо в глаза.

— Но человек, такой, как есть, греховен.

— Я говорю не о конкретном человеке, а об идеальном.

— Но таких не существует, к сожалению.

— Мы хотим, чтобы они были. Значит, можно выразиться так: музыка — это дар, данный нам, чтобы в ее гармоничности люди разных наречий могли найти общий язык…

— Нет! — перебила она с каким-то странным нетерпением и остановилась. — Нет, нет и нет! — Саския выкрикивала свои «найн, найн, найн!», дергая головой, словно раздавала пощечины. — Ты зовешь к самоправедности.

— Что в этом плохого?

— Путь к самоправедности может привести только к разочарованию, к окончательной потере веры в возможность нравственного совершенствования, и в результате — или гордое отчаяние, или возвращение к служению страстям!

— Это уже, милая моя, казуистика.

— Праведный верою жив будет, сказал пророк, верою!..

Он снова потерял нить разговора, запутавшись в ее умствованиях, и не знал, что еще сказать, чтобы не выглядеть дураком. Но тут, к счастью, они вышли к небольшому скверику, разбитому возле ворот замка, на которых висела табличка, сообщавшая, что вход в замок закрыт по случаю ремонта.

Из скверика открывался весь Тюбинген: пестро-красные ковры черепичных крыш, сочная зелень вдоль голубой ленты реки, золотые искры солнца, отраженного окнами. Дома лепились на крутых склонах, как ласточкины гнезда. С другой стороны сквера, служащего, как видно, смотровой площадкой, за каменным барьером, увитым колючим кустарником, была почти стометровая пропасть, там, на дне, тоже стояли дома, в один, два, три этажа, по узким переулкам ходили люди. И странно было смотреть на все это сверху. Словно ты Хромой бес из знаменитого романа Алена Лесажа и можешь, оставаясь незамеченным, наблюдать скрытую от чужих глаз жизнь людей. И тут же вспомнилось Александру давным-давно, еще с институтских времен, позабытое определение, будто Лесаж своим романом подчеркивает, что в основе большинства человеческих поступков лежит корысть.