Холодный апрель - [65]

М-да!.. Александр с недоверием посмотрел на обложку: точно, книжка для детей младшего возраста. Положил ее поверх перины, задумался. Слышал он о такой теории, что детям, мол, все надо рассказывать, чтобы не было у них нездорового любопытства. И в Москве случалось: кое-кто при нем доказывал педагогическую целесообразность таких рассказов. Сунуть бы этим теоретикам под нос вот эту книжку, что бы сказали?! Ему, взрослому человеку, неловко было рассматривать эти картинки. Или с непривычки? А может, как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности?..

Часы на кирхе ударили один раз. Давно пора было спать: у немцев не поваляешься утром, поднимут в восемь как штык. Он взял книжку, чтобы положить ее на полку, и… начал смотреть дальше. А дальше младший братик подглядывал из-за угла, как старший брат обнимает и целует свою невесту. И вот они, не понять — жених и невеста или уже муж и жена — лежат голые, пристраиваются друг к другу. И улыбки у обоих равнодушно-умильные, бесстрастные. Все обыкновенно, ахать и охать нет никаких поводов. Так было, так будет, смотрите, детишки, как все просто, и не задавайте глупых вопросов…

Только не верилось Александру, что после такой книжки дети не будут задавать вопросы. Всего скорей, они заинтересуются подробностями, захотят сами поиграть во взрослых, и обыкновенное чувство стыда умрет в них, так и не развившись. А ведь стыд — одна из немногих скреп, удерживающих коллектив от распада. Так же как совесть, сочувствие, сострадание и подобные качества души человеческой, истребляемые в веках и неистребимые. Неистребимые ли? Объявлял же Гитлер совесть химерой… А что будет, если исчезнет стыд, если человек перестанет сочувствовать человеку? Будет не коллектив, не общество, а стадо… То самое, чего добиваются те, кто мечтает о мировом господстве…

Часы на кирхе пробили дважды, а он все ворочался, все думал о пропасти, разверзшейся перед людьми. Хотелось вскочить и сейчас же рассказать все Хорсту, Эльзе, Луизе, открыть им глаза. Но он знал, что не сделает этого ни завтра, ни послезавтра. Разговор обязательно коснулся бы детской книжки, а ему стыдно было даже признаться, что он читал и рассматривал ее до поздней ночи. Да и непросто передать все те не очень ясные и вовсе смутные мысли, какие мучают его. Это скорее предчувствие, чем знание. До этого надо дойти своим умом. Верилось, что «зеленые» с их воинствующей человечностью в конце концов все поймут сами. Но страшно: вдруг не поймут, вдруг запутают их демагоги, собьют с пути истинного?..

XII

Луиза и Уле уезжали на аэродром, чтобы лететь к сыну в Милан, рано утром. Провожать их поехали всей семьей: Хорст за рулем, Александр рядом, Луиза, Уле, Эльза с девчушками на коленях — на заднем сиденье. День был ясный, первый по-настоящему весенний день в этом холодном апреле. Всем было весело, даже Александр, невыспавшийся, чувствовал себя превосходно. Или его бодрил крепкий кофе, которого он выпил утром целых две чашки?

Расставание получилось неожиданно быстрым. Дорога была недолга, и никаких ожиданий в аэропорту. Улыбчивая служащая (они все тут, в аэропорту, улыбались так, словно век мечтали повидаться с каждым из авиапассажиров) подхватила чемодан, толкнула его по роликам куда-то за загородку, быстренько перелистнула билеты, что-то тиснула в них, что-то доложила к ним и опять же с зазывающей улыбкой кинозвезды сказала, что пора прощаться с провожающими и проходить на посадку. Девчонки повисли на Луизе, и она через их головы поцеловала свою дочь, своего зятя. А потом оторвала от себя внучек, взяла за руку Александра и повела его куда-то в сторону.

— Вы на меня не сердитесь, — сказала она.

— За что мне сердиться? — удивился Александр.

— Я знаю, знаю. Хотела сама все рассказать, да не смогла. Я вам лучше напишу, хорошо?

— Конечно. И я вам напишу. Мы уж почти как родные.

Луиза испуганно вскинула глаза и, ничего не сказав, прильнула к нему, неловко поцеловала в щеку.

— Не сердитесь на меня, — повторила глухо.

— Да что вы такое говорите! Я вам кругом благодарен.

— Вы ведь ничего не знаете…

Он удивленно посмотрел на нее, на Эльзу, Хорста, Уле, стоявших в стороне и державших за руки девчушек, рвущихся к бабушке.

— Поклонитесь от меня вашей матери. Скажите, что я о ней очень хорошо думаю.

— Конечно, конечно… — Он недоумевал: чего она мать-то вспомнила?

— Пусть она простит меня.

— Да за что же?! Вы ведь ко мне так добры… Совсем по-матерински.

— Спасибо.

— Сыну привет передайте.

— Передам. — Она снова поцеловала его в щеку, плохо выбритую в утренней спешке, внезапно резко оттолкнулась и быстро пошла к двери, над которой белым по синему выпукло было написано «Glückliche Reise!» — «Счастливого пути!». Остановилась в светлом проеме, помахала рукой, вымученно улыбнулась и исчезла.

— Ну что же, поехали? — спросил Хорст, когда Александр подошел к ним. Словно от него одного зависело: ехать или нет.

Он еще оглянулся на светлый проем двери, в котором исчезла Луиза, и растерянно пожал плечами.

Ехали молча. И Александру тоже было почему-то грустно от этого расставания, словно попрощался с очень близким человеком. Знал ведь, и когда собирался сюда, в Западную Германию, и когда ехал, что все тут для него временное, преходящее. И здесь первое время он относился ко всем, как к попутчикам в вагоне: можно поболтать, даже излить душу, но знакомиться необязательно. А потом — привыкал, что ли? — ему становились все более небезразличны эти люди.