Холодный апрель - [57]

— Может быть, вы согласитесь в другой раз прийти к нам? Мне бы очень хотелось, чтобы сын с вами познакомился.

— Я не знаю… Как будет время…

— Заходите. Вот мой дом. Мое имя Хильда Фухс.

Он попятился, откланиваясь. И только отойдя довольно далеко, вспомнил, что так и не расспросил о дороге на Дегерлох. Но спрашивать больше ни у кого не стал, решил, что сам доберется. Телевизионная вышка — вот она, возвышается над лесом, он видел ее от дома Крюгеров и счел, что сориентироваться не составит труда.

Лес был тих и чист. Голые серебристые стволы буков высились, как колонны в храме. Вдоль дорожек влажная и голая земля была устлана прошлогодней буковой листвой, почему-то не сгнившей, остававшейся ярко-желтой, отчего лес был наполнен золотыми бликами.

Александр присел на скамью, закрыл глаза, послушал тишину. Шум города, лежащего внизу, в долине, не доносился сюда, только сверху, где была телебашня, время от времени слышался шорох проносящихся автомобилей: там, вероятно, была какая-то не главная дорога, по которой мало ездили. Теперь ему было неловко за свое поспешное бегство от той женщины. Думалось, что, может, ничего дурного и не было бы, если бы он зашел в дом? Пожалуй, даже следовало зайти, чтобы подкрепить ту, похоже, искреннюю доброжелательность к русским, оставленную покойным мужем. И он с горечью думал о том, сколько препятствий возводят войны на пути сближения народов. Это как занозы, которые непременно нужно вытащить, даже если будет очень больно. Заноза, если ее не удалить, остается источником опасного воспаления. Значит, нужны дружеские врачующие руки. Нужно не убегать друг от друга, боясь ворошить прошлое, а делать все, чтобы дурное прошлое не вернулось, а хорошее росло и ширилось.

«Как бы не так! — вдруг всплыл из глубины сознания хитренький голос. — Может ли протянуть руку немцу тот, у кого немцы убили родных и близких?»

— Должен! — вслух сказал Александр и оглянулся. Вокруг было пусто, ни в лесу, ни на дорожках ни одного человека. Такой пустоты в первые солнечные весенние дни не бывает ни в Сокольниках, ни в Измайловском парке. Там в такую пору полно женщин с детьми, гуляющих пенсионеров.

— Должен! — повторил он, вставая. — Надо только ясно сказать себе: народ и политическое чудовище, прикрывавшее свои злодеяния именем народа, не одно и то же. Это обязательно надо сделать, иначе не миновать новых заблуждений, новых взрывов непонимания и злобы, новых войн…

Он снова оглянулся. Никто не слышал его монолога, только эти вот старые буки да, может, та вон птица, молчаливо сидящая на высокой ветке.

Странное дело: ничего нового он не сказал, — еще в Ольденбурге говорил себе то же самое, — а полегчало. И книга, испортившая ему настроение, уже не связывалась со всеми немцами.

Лесная дорожка, по которой он шел, раздвоилась, но аккуратные немцы и здесь были верны себе: стрелки на столбе указывали, что если пойти по правой, то можно выйти к Дегерлоху, а по левой — к телевизионной вышке. И только что собиравшийся идти прямо домой, он вдруг свернул налево. Хотелось ходить и ходить сегодня, находиться до устали.

Вышка возникла за поворотом дорожки сразу вся, от толстого бетонного основания до полосатого шпиля, вонзившегося в блеклое небо, и многооконного утолщения, висевшего на полуторасотметровой высоте. Она была очень похожа на московскую телебашню, только в два с половиной раза ниже. К башне подъезжали машины, шли люди. И Александр тоже пошел, еще не зная зачем. А когда увидел надпись, что подъем на вышку стоит 3 марки, то сразу, без колебаний купил билет и направился к лифту.

Зеленые цифры высоты на табло бежали одна за другой — 5, 6, 7, 8… На цифре 150 табло перестало моргать и дверь открылась. Перед ним была просторная, несколько шагов в ширину, смотровая площадка, обегавшая башню по кругу. Шумел ветер, упругий, порывистый, прозрачная вуаль облаков казалась отсюда совсем близкой — рукой достать. Барьер, ограждавший площадку, был утыкан длинными стальными зубьями, загнутыми внутрь, а за ними открывался живописный простор. Город, словно нагромождение игрушечных кубиков, лежал в долине. Без труда нашел Александр и Замковую площадь, по которой недавно ходил, и кирху в Дегерлохе, и серпантин дороги, связывающий эти два теперь хорошо знакомых ему места. А за серыми, только чуть позеленевшими лесами, шубой укутавшими пологие хребтины гор, в соседних долинах тоже пестрели ряды домов других окраинных районов. И справа, и слева были за горами такие районы. Штутгарт оказался куда больше, чем предполагал Александр. А еще дальше тоже темнели по увалам леса и леса, и не было им конца и краю.

Под стальными зубьями тянулась по окружности смотровой площадки сплошная медная пластина с выгравированными на ней названиями городов и расстояниями до них. С одной стороны было написано: «Вашингтон — 7500 км». С противоположной: «Москва — 2000 км». Там, где была Москва, темнели сплошные леса. И в тех лесах, это Александр знал точно, был недоброй памяти Мутланген, где стояли теперь американские ядерные ракеты. Вот тут, в этих цифрах, была и вся арифметика. Оставаясь в такой дали, Вашингтон старался дотянуться до Москвы отсюда, из этих Швабских гор. И снова, как не раз уже бывало в этой поездке по Западной Германии, подумал Александр о заговоре против его Родины межнациональных, а точнее, безнациональных злых сил. Эти силы опять пытаются противопоставить друг другу немцев и русских. И тут, как никогда прежде, почувствовал он себя не просто путешественником, глупо восторженным туристом, а вроде как полпредом, просто-таки обязанным внести пусть крохотную, но свою лепту в эту борьбу. Какую лепту? Этого он не знал. Может быть, пойдет к Хильде Фухс, поговорит с ее сыном, чтобы укрепить в нем веру в убеждения отца. Может, пойдет к Мутлангену в рядах демонстрантов. А может, сделает и еще что-то, чтобы самая добрая память осталась у немцев о нем, русском, а значит, и о его стране. Он старался не думать о том, что это кем-то может быть использовано в недобрых целях. Так солдат, сжавшийся в окопе перед атакой, гонит от себя мысль о смерти. Потому что не пойти в атаку для него — хуже смерти…