Холодный апрель - [56]

Он пролистнул сразу несколько страниц и наткнулся на заголовок «Der Weg zurück» — «Дорога назад». Этот раздел решил посмотреть повнимательней, надеясь хоть здесь прочесть о причинах отступления гитлеровских армий на всех фронтах. Но уже через пять страниц раздел кончился и пошли снимки и восторженные тексты о победах Японии на Тихом океане, в Китае, в других странах Восточной Азии. Затем началось повествование о втором фронте в подробностях, о каких в России не говорилось. Стало ясно, что это и есть основная задача книги — рассказать о второй мировой войне так, чтобы все самое главное, относящееся к роли Советской армии в разгроме фашизма, оставить в тени.

Александр даже не убрал книгу — много чести! — ушел, оставив ее на столике. Штутгарт жил своей жизнью, солнечной, улыбчивой, спокойной. Все так же трезвонил оркестр общества Красного Креста. Люди ходили от магазина к магазину, рассматривали шикарные витрины, ныряли в глубокие провалы дверей. Никто никуда не спешил, будто ни у кого из этих людей не было других дел, кроме как слоняться по этой умиротворенно-богатой Кёнигштрассе — Королевской улице. Зеленели чистые секторы газонов вокруг мраморной колонны на Замковой площади, лучились желтизной чистые стены замка, темнели голубыми провалами окна, перечеркнутые крестовинами рам. Теперь Александру казалось, что это и не окна вовсе, а ряды могил с белыми крестами на них.

«Так умирали города Германии», — вспомнил он один из заголовков книги. «Плохо они знают, как умирают города», — подумал Александр. Луиза говорила, будто бы и Штутгарт был сильно разрушен. Но вот стоит старый город целехонький. Восстановили? Но и этот замок, похожий на Зимний дворец, и через улицу от него старый замок, и дома вокруг — видно же, что не новой постройки. Все сохранилось. Показать бы Луизе снимки действительно разрушенных городов — Сталинграда, Севастополя, Новороссийска, Киева, Минска, многих, многих других. Чтобы ужаснулась, чтобы хоть она поняла, что в сравнении с разрушениями советских городов Германию война все-таки пощадила. Если не считать действительно варварских и бессмысленных бомбардировок Дрездена и некоторых других городов американской авиацией, то все прочие разрушения были вызваны лишь безумием войны. Чтобы осмыслила: по России шли сознательные разрушители, а по Германии те, кто хотел избавить себя и других от разрушителей. Почему-то ему хотелось, чтобы именно Луиза поняла это.

Еще час назад мечтавший побродить по этим ярким улицам в одиночку, теперь он рвался поскорей убраться отсюда. И он спустился по эскалатору на станцию подземного трамвая.

Уже когда трамвай выскочил из тоннеля и загудел на крутых склонах незнакомых улиц, Александр понял, что спутал маршрут. Хотел сойти на первой же остановке, чтобы не столь далеко было возвращаться, но увидел с высоты склона, что трамвай идет не в противоположную сторону, а поднимается на ту же горную гряду, где был Дегерлох, только левее. Это было даже кстати. Возвращаться домой ему сейчас не хотелось, бродить по городу — тоже. И лучше всего было прогуляться по лесу.

Трамвай прошел по высокой эстакаде, нависшей над обрывом, под которым ступенями, словно это была какая-то огромная лестница, спадали все ниже квадраты красных черепичных крыш. Потом рельсы резко повернули влево, и Александр, стараясь не суетиться и ничем не отличаться от степенных немцев, сошел на остановке. Отсюда было видно бо́льшую часть города, и он хорошо ориентировался. Но все же спросил у первой же немки, как пройти пешком к Дегерлоху.

Немка топталась возле невысокой металлической калитки, то ли отпирая, то ли запирая ее. Она была в брюках и лохматой теплой фуфайке, и если не считать нетипичной для немецких женщин полноты, очень походила на Луизу: та же короткая, чуть встрепанная прическа под легким платочком, те же очки на остром носу.

— Господин — не немец? — спросила она, с пристальным интересом рассматривая Александра.

— Нет, я русский.

— О, русский! — Она непонятно заволновалась, оглядываясь на дом, двухэтажный, блестевший в глубине двора большими безрамными окнами. На одном из стекол второго этажа было наклеено большое белое изображение голубя. — О, я так хотела увидеть русского! Может быть, господин зайдет, выпьет чашку кофе?

— Спасибо, но я спешу.

В другое время он бы и зашел. Почему не зайти, когда приглашают? Тем более если на доме — голубь мира. Но сейчас, после той книги, ему не хотелось разговаривать с немцами. Ни с кем.

— Очень жаль, очень. Мой муж был у вас в плену, в этой страшной Сибири, где так холодно, что птицы летать не могут. А люди там хорошие. Женщины хлеб давали. Вы только представьте: женщины, у которых мужей и сыновей убили на войне, жалели пленных немецких солдат. Муж так и говорил, если есть на свете ангелы, то они живут в России. Муж давно умер, остался сын. Он уже совсем большой, работает. Он не верит, когда я рассказываю ему об отце. Но русский язык изучает…

Она говорила быстро, словно боялась не успеть выговориться, и Александр не все понимал из ее скороговорки.

— Спасибо, я понимаю, спасибо, — повторял он, отступая. Подобные излияния, в которых чувствовалась скрытая вина за былое, Александр слышал здесь не впервые, и это, особенно после книги, казалось ему естественным. Ведь искажение фактов войны как раз и говорило о том, что кому-то в тягость это чувство вины и они желали бы от него поскорей избавиться.