Холмы, освещенные солнцем - [26]

Но сейчас уже вечер, и никого нет у источника. Дорога разворочена проехавшими утром и днем машинами. Грязь застыла глубокими колеями и кое-где потрескалась.

«Дойду до вершины вон того холма, где скрывается дорога, — решает он, — оттуда, может, и лагерь виден». Он идет по обочине мимо убранных стернистых полей, мимо низкорослых, корявых и жухлых урюковых деревьев и думает об Инне, об осени, о том, как он поедет отсюда на машине. Машина будет нестись по дороге, по этой широкой наезженной полосе, легшей на холмах, ровной и гладкой в сухую погоду, а вокруг будут голые поля, и будет ветер и вверху холодное голубое небо, холодное, чистое и прозрачное, а потом вагон, пыльное стекло и северные леса, погруженные в сырой, холодный туман.

И опять неожиданно, как тогда, на стоянке поезда, перед задумавшимся Борисом открывается простор. Так же, как тогда, от его ног далеко и плавно спускается склон холма и незаметно переходит в следующий холм. Только теперь вниз, прямая и широкая, сбегает дорога. Она прорезает склон посередине и так же легко и стремительно взбегает, сужаясь, на следующий холм и пропадает за ним. Низкое солнце светит длинными слепящими лучами, и смотреть на гребень того холма трудно.

Проходит полчаса, солнце скользит все ниже и ниже. Вверху на дороге что-то появляется. Кренясь и юля, из-за холма медленно выдвигается машина. Вот сверкнуло ветровое стекло, а потом и вся она с колесами, кабиной и фургоном появляется на гребне и некоторое время маячит черным в лучах солнца. Потом начинает медленно спускаться, и чем круче вниз сбегает дорога, тем непривычнее и смешнее смотреть сверху на машину, ползущую по дыбом стоящей дороге, на ее шатающийся фургон, на кабину и капот. Вот она уже пробежала лощину и с разгона карабкается на этот холм. Долго и упорно взвывая двигателем, приостанавливаясь и снова двигаясь, машина карабкается вверх. Шофер и пассажир в кабине с интересом посматривают на Бориса, на его этюдник. Урчит мотор, звякают, хлеща по грязи, цепи. В кузове машины трясутся женщины с пустыми корзинами. Они тоже разглядывают Бориса. Но Борис уже отвернулся от проезжающей машины, он опять напряженно следит за гребнем того холма. Не появится ли еще машина, их машина? Нужно возвращаться в лагерь, а они все не едут. Но сквозь эти мысли в его голове всплывают другие — те, что теперь волнуют его и во сне. Он думает о стране, которую скоро покинет, о том, что он не забудет ее, ее холмы и жаркое солнце, ее ночи, ее песни.

Он напишет эти холмы. У него еще не получается так, как он хочет, но рано или поздно он обязательно напишет свое небо и холмы. Время поможет ему. Должно помочь.

СОБАКИ, ПЕТУХИ, ЛОШАДИ Триптих

На нашей лестнице живет пес. Два года назад обстоятельства моей жизни сложились так, что летнюю пору мне привелось прожить на берегу большого северного озера, в тесном общении, — в одной комнате, вернее в классе сельской школы, — с этим псом и его хозяевами.

По разговор не об озере, не о хозяевах пса, а о самом псе.

Мне и раньше, конечно, часто доводилось читать о собаках, доводилось встречаться с ними на более или менее продолжительное время, — я говорю не о случайных уличных встречах, а о более серьезных, когда моя и собачьи судьбы так или иначе переплетались. В детстве, например, у нас жил несколько месяцев щенок овчарки, но вскоре был отдан кому-то, — к сожалению, в детстве в нашей семье животные на сколько-нибудь долгий период не приживались. Или вот — опять же несколько лет назад — у меня сложились было великолепные отношения с огромной, породистой овчаркой, по кличке Верный, но вскоре же Верный издох, — судя по всему, его отравили злые люди. (Было очень жаль эту собаку и ее хозяев, особенно потому, что характер Верного точно соответствовал его имени.)

Пес же, о котором я упомянул в начале, далеко не чистых кровей. Отец его, кажется, овчарка, мать — лайка (или наоборот), во всяком случае, хотя сам он — пес этот — и похож на овчарку, но меньше средней овчарки ростом, и хвост у него весело загибается кверху, и уши короче и мохнатее, чем у чистокровной овчарки, а главное, он выдает себя с головой привычкой звонко и несолидно лаять по всякому пустячному поводу и в любое время. И стар он уже — ему восемь лет, — и избалован, как почти всякая собака комнатной жизни, и слишком любит сладкое, и попрошайка, — когда сидишь за столом, подходит по очереди к тем, в ком чувствует слабину, кладет свою теплую обаятельную башку на колено и, глядя в глаза, наращивая усилие, давит на колено горлом, так что все сильнее и натужнее слышен вырывающийся из его глотки и отдающий вибрацией в колено сип и хрип, мол, задушусь, но не отступлю, — выпросит таким манером что-нибудь — и к следующему… Но есть и еще недостаток у этого пса: он несколько, робок, так что, честно говоря, я бы не поставил на него большой ставки в собачьей драке; и в то же время, глядя на его морду, я не берусь утверждать заранее, как он поведет себя в случае, например, недавно освещенном в иностранной прессе, — я имею в виду тот случай, когда овчарка, пробегая по улице какого-то европейского города и увидев, что на ребенка несется машина, кинулась, оттолкнула мальчика из-под самых колес, сама была сбита и тяжело изранена машиной; или я не возьмусь утверждать, глядя на морду этого несколько робкого пса, живущего на нашей лестнице, что он спасует при сколько-нибудь серьезной угрозе его хозяевам — слишком он предан им, особенно своему хозяину, и слишком сильно их любит.