Ходи прямо, хлопец - [9]

Так и пришлось Клавдии самой писать заявление товарищу Розанову. Она сочиняла его на работе, сидя за своим диспетчерским столом. Потом переписывала и переделывала дома. И все казалось ей, что написано не так, как нужно. Когда явился на очередное чаепитие Кашлаев, Клавдия даже обрадовалась: все-таки помощник.

Никифор Кузьмич, вздев очки на нос в светлой роговой оправе, внимательно прочел заявление.

— Что ж, — сказал он, сняв очки, — суть дела ясна, однако длинновато. Начальство не любит длинных заявлений, читает только первую страницу. Чем больше начальство, тем короче надо писать.

Он достал из внутреннего кармана пиджака авторучку.

— Разрешите я попробую?

— Пожалуйста, — тотчас согласилась Клавдия. И положила перед Кашлаевым чистый лист бумаги.

Никифор Кузьмич уселся поудобней и принялся за дело. Трудился он долго — писал, вычеркивал, морщил лоб, почесывал ручкой за ухом, беззвучно шевеля губами. Уже и чайник вскипел и успел остыть, а он все писал. Наконец заявление было готово, и Кашлаев с чувством прочел его. Получилось убедительно и коротко — на одной страничке.

— Хорошо, — похвалила Клавдия. — Вот не думала, что вы так ловко напишете. Где это вы научились?

— Невелика премудрость, — улыбнулся Никифор Кузьмич, — лишние слова отбросил, только и всего. В наше время много лишних слов употребляется. Не проясняют они смысла, а запутывают… — Кашлаев вздохнул. — Да… у каждого своя беда, своя забота. И у вас, Клавдия Максимовна, и у меня…

— Это какая же у меня беда?

— Такая же, как и у меня — одиночество.

— С чего это вы взяли? Я за компанией не гонюсь. Даже люблю одна побыть. Если хотите знать, все время на людях жить, когда ни на минуту одна не остаешься, ни днем, ни ночью, — вот что страшно. Уж я-то знаю, испытала.

— Согласен с вами, — мягко проговорил Кашлаев. — Только я другое имел в виду. Можно и в компании, находясь среди людей, быть одиноким. И даже среди очень знакомых и среди родственников. Я вот про что хотел сказать.

— У меня нет родственников, — сказала Клавдия и пошла на кухню подогревать чайник.

Когда она вернулась и разлила чай, Никифор Кузьмич попробовал стакан пальцами, убедился, что горячо, и продолжал свое:

— Родственники по крови — не всегда близкие люди, я лично на себе испытал. Если не возражаете, расскажу.

Клавдия не возражала, и Никифор Кузьмич, отпив немного из стакана, стал рассказывать:

— Женился я в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Жена у меня была красивая, видная, хозяйка хорошая. Родился у нас ребенок — девочка. Маечкой назвали. Жить бы нам и дальше в любви и согласии, ан нет. Стал я замечать, что жена ко мне вроде бы холодна. И раньше не очень-то была горяча, а теперь и совсем остыла. В дочке души не чает, обмирает над дочкой, а я словно бы в тягость ей. Переживал я. Обижался, сердился, подозрение имел, что она другого полюбила… Ну, другого у нее не оказалось, в этом я убедился. Никого ей и не нужно было, кроме дочери. Среди женщин встречаются такие — даже не редко, — что ради мужчины детей забывают. Оказывается, и наоборот случается, на собственном опыте убедился.

Никифор Кузьмич допил чай. Клавдия налила еще. Он опять потрогал стакан пальцами.

— В общем, жить совместно стало нам тяжело. Перевели меня в другой город, и я уехал один. Так до самой войны и жили врозь. Я им, жене и дочери, аттестат выправил, навещал изредка. Надо бы новую семью создавать, но я все надеялся, что наладится у нас жизнь. Любил я жену, вот и надеялся. А как началась война, тут уж не до семейных дел стало… После войны я еще восемь лет в армии служил, потом, как в отставку вышел, попробовал в семью вернуться. Думал: уже не молодые мы люди, дочь у нас на выданье, будем жить вместе, внуков нянчить. Ну, приехал. Они в Ростове-на-Дону проживали. Город красивый, большой. У меня там и знакомые остались с довоенного времени, и жена с дочерью будто не возражали — живи, места хватит. Если рассудить, моего в их доме немало — по аттестату они всю войну получали, после войны деньги им слал регулярно. Приехал опять же не с пустыми руками, не на их иждивение. Жена работала — бухгалтером-экономистом на обувной фабрике, тысячу триста рублей, старыми деньгами, получала, а у меня пенсия без малого вдвое больше. Одним словом, не было резону им не принять меня. Приняли. Прожил я у них одиннадцать месяцев, больше не смог. Не скандалили, не орали друг на друга, только уж лучше бы орать, чем так…

Кашлаев помолчал, отхлебнул чаю. Клавдия не поторопила его, не попросила рассказывать дальше, она словно бы присматривалась к нему. Не таким казался ей Кашлаев при первом знакомстве, а сейчас в нем что-то приоткрывалось, и у Клавдии зарождалось сочувствие к этому человеку.

Поставив стакан, Кашлаев вздохнул и продолжал:

— Жил я у них, Клавдия Максимовна, будто квартирант, чужой человек. Жена какой была, такой и осталась. На фабрике в пример ставили ее моральный облик. Еще бы! Никто не мог сказать, что с кем-то она гуляла, шашни водила: чиста, как стеклышко, непорочна, как сама дева Мария. Женщина она видная, опрятная, охотники поухаживать находились, но никто к ней так и не прилепился, потому что никто ей не был нужен, я-то уж знаю. Нужна ей была только дочка. Мать любит свою дочь — что тут удивительного? Редкая мать не любит своего ребенка. Но тут была даже и не любовь, а какое-то обмирание. Пошла девушка в кино с подругами, мать дежурит у подъезда, ждет ее возвращения. Задержалась дочь в институте (она поступила в институт железнодорожного транспорта), мать себе места не находит. Сама щеголяет в старом, перешитом, перелицованном, у дочери — полный шифоньер костюмов, платьев и других разных носильных вещей. За столом дочери — лучший кусок, живет на всем готовом, тарелки за собой не вымоет. «Маечке нужно заниматься… Маечка у нас слабенькая… Маечка еще на своем веку наработается…» А Маечка все это принимает как должное и растет себялюбкой, которой ни до кого дела нет… Меня Маечка едва замечала. И стало со мной твориться что-то неладное. Внушаю себе: «Это же твоя дочь, плоть от плоти твоей, что называется, ты любить ее должен». А любви нет. Сначала думал, может, оттого, что не на моих глазах росла, не привыкли друг к другу. Раздумаюсь — не в том дело. Тогда в чем же? Пробовал с матерью говорить, доказывал: неумеренной любовью, мол, портишь дочку. Куда там! Как в стенку горох — все отскакивает…