Ходи прямо, хлопец - [10]

Никифор Кузьмич помолчал, задумавшись.

— Чай остыл, — напомнила Клавдия.

Он поднял голову и торопливо возразил:

— Нет, нет, в самый раз. — Отхлебнул и подтвердил: — В самый раз.

Выпив чай, Никифор Кузьмич перехватил взгляд Клавдии и накрыл стакан ладонью.

— Спасибо, больше не буду… Так вот, поразмыслил я и решил, что лучше мне уехать, а то возненавижу я их. А уж страшней того, что может быть? В общем, собрал я чемоданчик и уехал. Несколько лет из города в город кочевал, осесть нигде не мог: оттого, наверное, что все мне тогда не мило сделалось. Прямо хоть в пустыню беги…

— Грехи замаливать? — усмехнулась Клавдия.

— Я лично думаю, что немногие шли в пустыню затем, чтобы грехи замаливать. Большинство уходило от суеты. К старости устает человек от житейских бурь, хочется тишины, покоя. Наедине с собой хочется побыть.

— Так вы решили дом строить? Только почему же в городе? Строили б в пустыне, как полагается отшельникам.

— В наше время, если кто хочет грехи искупить, в самый раз дом строить: дело это не простое. — Никифор Кузьмич усмехнулся. — А отшельником и среди людей можно жить. Только тяжело это. Счастливый человек тот, который родную душу отыскал…

Кашлаев вскорости откланялся и ушел Клавдия вымыла посуду и легла. Уличный фонарь подсвечивал потолок, если прищурить глаза, он казался голубым и высоким, как небо. Клавдия думала о том, что наговорил сегодня Кашлаев. Родная душа? А у нее есть в этом мире родная душа? Пожалуй, и нет. Но одиночество не тяготило. И уснула она легко.

…Заявление с резолюцией товарища Розанова выглядело совсем не так, как раньше, без резолюции. Клавдия уважительно рассматривала размашистую, пересекающую заявление по диагонали, надпись: «Тов. Гусельникову. Изыскать три пассажирских автобуса для доставки рабочих на строительство резервуарного парка…» Подпись крупная, разборчивая. На последней точке перо проткнуло бумагу и слегка брызнуло, пустив чернильные лучики. Твердая подпись, энергичная точка внушали доверие, и Клавдия не сомневалась, что автобусы будут, дело за небольшим — поехать в город и положить на стол начальнику городского автохозяйства Гусельникову бумагу с резолюцией товарища Розанова.

Клавдия выбралась на асфальт и остановила порожний самосвал. Дверь кабины широко распахнулась, и Карасиков пригласил:

— Прошу.

— В город? — спросила Клавдия.

— Так точно.

Клавдия села, и шофер, перегнувшись, сам захлопнул дверцу.

После той трагикомической истории они с Карасиковым не виделись. Клавдия ходила к директору автопарка просить за него. Мирзоев поломался для виду, но потом дал себя уговорить, наверное, потому, что шоферов у него не хватало.

Сейчас они поглядывали друг на друга не без настороженности. Молчали. Наконец Клавдия спросила:

— Как жизнь молодая?

— Живем, — ответил Карасиков. — А у тебя как?

— Нормально.

Клавдия улыбнулась. И шофер скупо улыбнулся. Лед был сломан. Сейчас Карасиков даже показался ей симпатичным, остролицый, быстроглазый малый.

Утро выдалось тихое, неяркое. Над горными склонами висела сизая наволочь. Начав подъем к перевалу, машина погрузилась в туман: ближние повороты путались в дымке, а дальних вовсе не было видно. Чем ближе к перевалу, тем светлей и прозрачней делался туман, он искрился, играл серебристыми бликами, а дорога стала влажной и неярко поблескивала.

— Красиво, — сказала Клавдия.

— Ага, — согласился Карасиков. — Хороший будет сегодня день, солнечный.

И вдруг самосвал вышел из тумана, как из озера. Впереди, совсем близко, была седловина перевала, освещенная ярким солнцем. Позади осталась зыбкая пелена. Чем дальше уходила от нее машина, тем плотнее она казалась. И не было позади ни горных склонов, покрытых голым зимним лесом, ни влажной асфальтовой дороги — только туман, на глазах превращавшийся в облака, лежавшие снежной равниной до горизонта.

— Постой, — попросила Клавдия.

Карасиков быстро взглянул на нее и остановил машину.

— Давай постоим немного. — Клавдия открыла дверцу и стала на подножку. — Очень уж хорошо тут.

И шофер открыл дверцу и высунулся из кабины. Повертел головой, усмехнулся.

— А и в самом деле красиво. Ездишь тут в день по нескольку раз и ни черта не видишь. Почему это так, скажи?

— Некогда смотреть. — Клавдия села в кабину.

— Скажи ты, — Карасиков взялся за баранку, отпустил тормоза, — смотришь на эту красоту и как-то весело делается, легко… Хорошо делается. — И спросил доверчиво: — И у тебя так?

— И у меня так.

— Вот бы здесь собрания проводить, — усмехнулся Карасиков, — не ругались бы, не лаяли друг на друга, говорили бы только ласковые слова, а?

— Ну, ты придумаешь?

— А что?

Им стало весело, и оба легко рассмеялись.

За перевалом были такие же облака, скрывшие от глаз море, ломаную полоску берега, длинные пирсы нефтегавани. Дорога круто, так, что пришлось держаться за поручни, чтобы не упасть на ветровое стекло, пошла вниз, и скоро опять машина нырнула в искрящийся, пронизанный солнцем туман. Чем дальше от перепала, тем меньше света оставалось в этом тумане, он угасал с каждой минутой, и когда машина вышла на прибрежное шоссе, глазам Клавдии открылось море без горизонта, причалы в дымке — серенькое утро, не тронутое солнцем.