Ходи осматриваясь - [53]

— Садись.

Ко мне приглашение явно не относилось, но я тоже отодвинул стул и уселся напротив. Полковник заалел еще больше и, повернув голову к капитану, свирепо спросил:

— Значит, этот нахальный субчик и есть тот самый небезызвестный борзописец.

Вопрос был риторический, но капитан отозвался:

— Он самый.

Жесткий взгляд, несомненно, проделал бы в моей бедной голове зияющую дыру, надели его какой-нибудь злой волшебник физической силой. Я выдержал его и, едва сдерживаясь, проговорил:

— Хочу заявить решительный протест…

— Заявить? — оборвав меня, гаркнул полковник. — Здесь не заявляют. Это тебе не пресс-конференция. Здесь молчат в тряпочку и слушают. И отвечают на мои вопросы, ясно?

— Нет, не ясно. — Я помотал головой. — Вся эта комедия плохо поставлена. Надо было пригласить хорошего режиссера.

— Что? — прорычал он. — Комедия? Вымогать деньги у солидного, уважаемого банка — комедия? Решил поживиться, да? Урвать кусок пожирнее от вашего дерьмократического бифштекса? Чем ты их так прижучил, ты — паршивая акула пера?

— Я заявляю, — повторил я размеренно, — что не стану отвечать на ваши голословные наветы. Есть у вас заявление банка, покажите. Есть у вас сколько-нибудь убедительные доказательства, арестуйте меня. Но чтобы так, без всякого основания, без соблюдения положенных норм и процедур… В какое время вы живете, полковник? Неужели действительно думаете, что это может сойти с рук? Ведь объясняться придется не только с нашей газетой и не только с нашим цехом. Боюсь, у вас будут очень и очень большие неприятности.

Мою филиппику он выслушал молча, не прерывая. Но я наблюдал, как его будто раздувало на глазах. Когда я кончил, в комнате зависло зловещее безмолвие. Затем вдруг громыхнуло: он шваркнул с размаху открытой ладонью по столу — так, что подпрыгнул и жалобно тренькнул телефон.

— Пугаешь, писака? Зубы показываешь, чертов шантажист? — Он нагнулся вперед, тяжело навалился на край стола и обдал меня нескрываемой ненавистью. — Ох и вбил бы я тебе в горло твои острые зубки. — Потом откинулся на спинку, закрыл глаза, отдышался, как после километровой пробежки, и продолжил глухо, но уже без видимого надрыва: — У нас есть все основания обвинять тебя в грязном шантаже. И продержать здесь столько, сколько потребуется. Пока не запоешь соловьем. И пусть вся твоя гоп-компания волками воет. Мы люди привычные.

— Посмотрим, — сказал я и решительно добавил: — Но больше я не произнесу ни слова. Пока рядом не будет нашего редакционного юриста.

— Фу-ты, ну-ты, — скривился полковник, — теперь вот и о правах своих вспомнил. Как тебе это нравится? — Он повел рукой в сторону капитана. — Во они какие, эти журналюги. Как поливать дерьмом — ни в грош ничего не ставят. А за свои вшивые права вся братва глотку готова перегрызть. Ты еще не обделался в штаны, от страха?

— Он и мне грозил, — хохотнул Чубчик, — этими самыми большими неприятностями.

— Ладно, обрыдло все, — в сердцах махнул полковник. — Убери ты его отсюда. От греха подальше.

— Куда его?

— Сунь в «персоналку». Пусть посидит там пока — покумекает о своих правах. Завтра съезжу в прокуратуру, а там и определимся.

Меня водворили в убогий чуланчик в цокольном этаже, прямо под лестницей. Крохотная клетушка, вероятно, предназначалась некогда для хранения разных дворницких причиндалов. Сейчас ее гордо переименовали в «камеру временного содержания» и меблировали прикрепленным скобами к стене узким топчанчиком. Очевидно, меня решили уважить персональным номером-люкс. Воздух был сперт и затхл, как в заброшенном погребе. Окон не имелось, если не считать таковым форточную прорезь в дверях, забранную металлическими прутьями, и небольшой зарешеченный проем под потолком, который, наверное, относился к вентиляционным сооружениям, но явно не справлялся с предписанной ему функцией.

Я уселся на дощатом ложе и, следуя совету полковника, принялся кумекать. Все происходящее представлялось бредом сумасшедшего. Кому пришло в голову разыграть столь бездарный фарс? И какой цели намеревались добиться? Застращать? Меня не били, не надевали наручники, даже не обыскали и не отобрали личных вещей — похоже, исполнители не отважились заходить слишком далеко. Ну, попылил полковник: не упустил случая разрядиться без свидетелей, выплеснул закоренелую ненависть к докучливым борзописцам — и только. Однако же… Однако рискнули пойти на скандал. Или почему-то полагали, что смогут его избежать? Кто стоит за всем этим? Неужто все-таки банк? Я вспомнил, что так и не видел больше машины Куликова — за нами, по крайней мере, она не следовала. И в отдел его, судя по всему, не привозили. Но, с другой стороны, вел он себя действительно как человек ошеломленный и растерянный — может, его использовали втемную?

Я знал, что выберусь из этой нелепой передряги. Только вот когда? И не в том ли как раз и заключался замысел устроителей дурацкой акции, чтобы убрать до срока настырную помеху? Но до какого срока? Как долго могут меня здесь промурыжить? Ну три дня, отпущенные на задержание по подозрению. Да и эти три дня надо будет потом как-то вразумительно обосновать. Хотя, черт побери, в нашей невразумительной жизни можно обосновать абсолютно все, был бы «аргумент» позеленее и повесомей. Я вспомнил свою патетическую эскападу: «В какое время вы живете, полковник?» — и усмехнулся. Он прекрасно знал, в какое время мы живем. Время, в котором все переворотилось, перемешалось, перекорежилось и неизвестно, когда и как уложится, — и уложится ли вообще? Это безумное, безумное время, которое реанимировало страшную пословицу «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» и сделало ее чуть ли не общественным девизом.