«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) - [9]
Как хорошо, что Вы вступились за литературную критику![44] Наконец! 250 лет ждали мы этого! По-моему, русская литература до тех пор не станет на свое настоящее поприще, не будет тем, чем она должна и может быть, пока у нее не будет достойной этого имени литературной критики. Именно в отсутствии подлинной критики и выражается, главным образом, наша литературная некультурность, неблагоприятность почвы, на которую попадает каждый начинающий писатель, невоспитанность и неподготовленность интеллигентного читателя (не говоря уж о массовом).
А ею все всегда пренебрегали. Или же, что хуже, называли критикой замаскированную публицистику. Вяземский в «Московском телеграфе» было начал критику всерьез и даже блестяще — не говоря о его прекрасном языке, уме, умении формулировать — большинство его оценок выдержали «испытание временем» и даже продолжают поражать своей верностью. То же самое можно сказать и о критике Пушкина (советский сборник «Пушкин критик»[45], по-моему, старательно составленный) и Кюхельбекера (в «Урании»). Но с концом пушкинской плеяды и с появлением варвара Белинского этому многообещающему началу наступил конец. Началась малограмотная, не очень добросовестная публицистика, в которой Писарев доскакал до «ненужности» поэзии.
Символисты, при свирепом противодействии «общества», воскресили критику. Но ни у Мережковского, ни у Шестова, ни у Белого она не была достаточно «сама собой» — все на поводу разных идей и по их случаю.
Все-таки — не правда ли? — насколько они неизмеримо выше, нужнее, ценнее слюнтяев из «прогрессивных» журналов?!
Настоящая критика была у Брюсова (увы, не всегда очень проницательного), потом у Ходасевича, у Д.П. Мирского и… у Вас! Вы первый и единственный из живых настоящий критик.
Вовсе не собираюсь объявить Вас гением (хотя Вы бесспорно даровиты) — но Вы представитель именно того, чего нам всегда недоставало и недостает. И даже писатели наши почему-то считают критику «вторичной», больше заработным делом, на втором плане.
У нас критики так мало, что, владей я русским языком сколько-нибудь сносно, я бы непременно тоже ею занялся и, м. б., в отчаянии (в особенности, если бы Вы замолчали или перешли бы на английский, как грозите сделать), несмотря на окостенение моего русского языка, все-таки за нее возьмусь.
Замечательные «essays» на русском языке все-таки имеются, но критики, которая бы не была на поводу у разных идеологий — катастрофически мало, а из-за этого даже наши писатели литературно мало образованы.
Вот краткий перечень, по-моему, особенно интересных русских essays: «Отчеты о русской литературе» Киреевского (оба), статья А. Григорьева о Пушкине, многое у Вяземского, статьи, где Пушкин ругает Булгарина (в особенности), «Гоголь и Черт» и первый том «Толстого и Достоевского», а также, пожалуй, «Пушкин» из «Вечных спутников» Мережковского, «Переписка из двух углов» Вяч. Иванова и М. Гершензона, «Общечеловеческие корни идеализма» Флоренского, «Россия и свобода» и «Три столицы» Федотова, «К проблеме русского самопознания» Н. Трубецкого, «Столп злобы богопротивный» В.Н. Ильина[46], статьи Д.П. Мирского в «Евразии»[47], Розанов, Белый и еще очень многое другое. Но мне бы хотелось для русской литературы побольше такого, как «The Retry and the age» R. Jarrell’a, или «Language and gesture» Blackmure’a, или многого из «А Literary history of America», верно, Вам известной.
Ведь у нас нет ни одной живой истории русской литературы! Не переводить же Мирского с английского[48], хотя, в отчаянии, и об этом порой думаешь.
Вместе с тем сознаю свое невежество в этой области и, в частности, не знаю, где были напечатаны «Буря и натиск» Мандельштама и «О поколении» Якобсона[49]. Буду Вам очень благодарен за указание. Мандельштама, надо надеяться, Вы издадите в готовящемся собрании сочинений в Чеховском изд<ательстве>[50]. А Якобсона буду искать по библиотекам, но в каких журналах?
Ну а русская эпистолография — думали ли Вы о ней? Переписку Пушкина с Вяземским еще знают, а кто помнит о письмах Станкевича?[51] У любого другого народа он был бы одним из первых классиков! Хотя сколько я ни боролся за опубликование в Чеховском изд<ательстве> писем Гиппиус, кот<орые> легко собрать[52], — они остаются неумолимыми и предпочитают им Чирикова и историч<еские> романы Данилевского. Если так — скоро докатимся до Чарской![53]
Еще немало другого я нашел в Вашем «винегрете».
Вообще до сих пор (это могло, м. б., оказаться для Вас почему-либо неудобным) я избегал говорить с Вами о политике. Еще и потому, что о ней говорят много, а о культуре мало, недостаточно. Но Ваша заметка о «предчувствиях»[54] поразила меня своей неожиданной верностью.
Ведь «мы»-то действительно не «глядим на будущность с боязнью», а это не может ничего не означать. От всей души желаю наступления указанного Вами за пунктом 2а) и начинаю на него надеяться (раз мы не ощущаем ужаса в будущем, да и, наконец, все на свете кончается когда-либо!).
Но не разделяю Вашего негодования по пункту 26). Если большевизм эволюционирует в сторону приемлемого, т. е. если он станет проникаться идеями свободы и уважения к человеческой личности и проводить их на практике (даже не сразу и даже с оговорками), то — зачем «стулья ломать» и почему это должно волновать нашу совесть?
1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Оба участника публикуемой переписки — люди небезызвестные. Журналист, мемуарист и общественный деятель Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976) наибольшую известность приобрел как один из соредакторов знаменитых «Современных записок» (Париж, 1920–1940). Критик, литературовед и поэт Владимир Федорович Марков (1920–2013) был моложе на 37 лет и принадлежал к другому поколению во всех смыслах этого слова и даже к другой волне эмиграции.При всей небезызвестности трудно было бы найти более разных людей. К моменту начала переписки Марков вдвое моложе Вишняка, первому — 34 года, а второму — за 70.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, затем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.
Талантливый драматург, романист, эссеист и поэт Оскар Уайльд был блестящим собеседником, о чем свидетельствовали многие его современники, и обладал неподражаемым чувством юмора, которое не изменило ему даже в самый тяжелый период жизни, когда он оказался в тюрьме. Мерлин Холланд, внук и биограф Уайльда, воссоздает стиль общения своего гениального деда так убедительно, как если бы побеседовал с ним на самом деле. С предисловием актера, режиссера и писателя Саймона Кэллоу, командора ордена Британской империи.* * * «Жизнь Оскара Уайльда имеет все признаки фейерверка: сначала возбужденное ожидание, затем эффектное шоу, потом оглушительный взрыв, падение — и тишина.
Проза И. А. Бунина представлена в монографии как художественно-философское единство. Исследуются онтология и аксиология бунинского мира. Произведения художника рассматриваются в диалогах с русской классикой, в многообразии жанровых и повествовательных стратегий. Книга предназначена для научного гуманитарного сообщества и для всех, интересующихся творчеством И. А. Бунина и русской литературой.
Владимир Сорокин — один из самых ярких представителей русского постмодернизма, тексты которого часто вызывают бурную читательскую и критическую реакцию из-за обилия обеденной лексики, сцен секса и насилия. В своей монографии немецкий русист Дирк Уффельманн впервые анализирует все основные произведения Владимира Сорокина — от «Очереди» и «Романа» до «Метели» и «Теллурии». Автор показывает, как, черпая сюжеты из русской классики XIX века и соцреализма, обращаясь к популярной культуре и националистической риторике, Сорокин остается верен установке на расщепление чужих дискурсов.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В новую книгу волгоградского литератора вошли заметки о членах местного Союза писателей и повесть «Детский портрет на фоне счастливых и грустных времён», в которой рассказывается о том, как литература формирует чувственный мир ребенка. Книга адресована широкому кругу читателей.