«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) - [10]
Конечно, я понимаю, что по-настоящему Россия будет свободной только в тот день, когда ленинский мавзолей будет сровнен с землей, а его обитатели вывезены в помойке за город, но… «спуск на тормозах», заторможенный Ждановым, м. б., удастся Булганину, и я готов молить Б<ога>, чтобы оно так и было — сколько страданий, сил, ценностей и т. д. все-таки это бы сэкономило для России!
Кроме того, облегчение гнета могло бы помочь подготовке его свержения… Или же Вы неполно объяснились?
Вернемся к Вашей критике моей антологии, за нелицеприятство которой Вас очень благодарю. Grosso modo[55], тут 2 вопроса: 1) тогда я еще сам хуже был знаком с новой русской поэзией, чем теперь, и 2) издатель и я находились под давлением прямой советской угрозы (тогда это было во Франции реальностью и нельзя было предвидеть эволюции) — чем и объясняется отсутствие Г. Иванова, Смоленского, Пиотровского, Божнева и мн<огих> др<угих> талантливых эмигрантов (были «разрешены», и то с трудом, только лица, взявшие советский паспорт, и покойники, — к которым я попытался присоединить Н.А. Оцупа и так провести). Они же навязали нам Светлова, Симонова, Исаковского. От Долматовского удалось отбояриться и т. д. Эренбурга похвалили из тактических соображений…
Но в то время я сам еще не знал В. Инбер, Стрельченко, Коваленкова, Прокофьева и мн<огих> др<угих> приемлемых молодых советск<их> поэтов. О Павле Васильеве впервые узнал из Вашей книжки и сразу сильно полюбил его «Город Серафима Дагаева», кот<орый> теперь знаю наизусть. Это ни на кого не похоже и необычайно сильно. Но не только его большой дар меня трогает, но также и тот «потонувший мир», поэтом которого он является. Или его стихотв<орение> «К сестре». Но мы осуждены на бессильное бешенство, глядя на гибель таких людей, как Васильев, и еще, наверное, их рукописей. Он все-таки успел как-то себя проявить, а сколько погибло и гибнет таких, которые не успели и попасть в печать! Кто его знает, сколько русских Шекспиров и Данте были осуждены долбить мерзлый камень в Нарымском крае!
Кроме того, как и вообще за границей, — недостаток книг! Не было Клюева, просто нельзя было достать, кроме мало значительного «Четвертого Рима»[56]. Заболоцкого впервые вычитал тоже из Вашей книги (а где Вы его достали?[57] Где он есть в САСШ?). Но и Багрицкого как следует нельзя в Париже проштудировать. А замечательных, погибших в начале революции Чурилина[58], Ганина[59], Орешина[60], Петникова[61] и мн<огих> др<угих> — тоже решительно достать невозможно. А ведь это были восходящие звезды русской поэзии, шедшие к занятию первых мест! Даже Кирсанова — все та же «Золушка». Но ни одной из его книг 1925–1940 гг.[62] достать не удалось, хотя я уверен, что среди многого написанного в угоду начальству там есть и подлинные шедевры. Многого я ожидаю (но еще никогда не имел в руках) и от раннего Асеева. А В. Каменский (тоже ранний), а Фиолетов[63], а Липскеров[64], а Доронин![65] Даже поэтов предреволюционных не всех удалось достать. Комаровского, Гуро пришлось цитировать из третьих рук, Л. Семенова[66] и Садовского так и не удалось найти. И до сих пор очень многое из этого остается мне недоступным.
Вот вы говорите о переоценке[67]. По-моему, переоценке надо подвергать не только отдельных знаменитых поэтов, но и все поэтическое наследие.
Надо открывать незамеченных. Вот я ищу стихи В. Дрентельна[68], Бутурлина[69], Д.П. Шестакова[70] (конца XIX в.) — интересных современников Надсона, предтеч символизма, знакомых мне только по отрывкам. В Казани, в Киеве, в Одессе была интереснейшая провинциальная поэзия, часто всероссийского значения (Росимов, Самоненко, Иерусалимский[71]) — но и ее не достать. Обладай мы нужным материалом, я уверен, что удалось бы сделать ошеломительные открытия. Ведь и американцы долго не знали Мельвилля, англичане Донна и Беддеза, немцы Гельдерлина и т. д. Почему же предположить, что только в России бы не нашелся забытый современниками гений?
Поэтому-то я и копаюсь так усердно в мелочах, в надежде, как крыловский петух, найти в навозе «жемчужное зерно». Да иначе и нельзя. Только в массе анонимной серости можно выделить подлинно значительное. Легче и приятнее наслаждаться уже готовыми Заболоцким или Васильевым, но для того чтобы их впервые обнаружить, надо было кому-то, в свое время, прожевать «тысячи тонн словесной руды».
Впрочем это не камень в Ваш огород — Вы знаете, как дороги (и не мне одному) Ваши essays, и, не будь Вас, я бы и до сего дня не знал о существовании П. Васильева и так бы и не увидал ранних стихов Заболоцкого, которых нет нигде во Франции.
А вот еще интересный и не очень молодой ученик Клюева: Сергей Островой, автор книги «Город моей юности»[72].
Хотя в советских условиях я себе не строю никакой иллюзии насчет шансов на развитие у таких поэтов, как Асадов, Матусовский, Межиров, Д. Осин, А. Соколов и, вероятно, Ваш Урин, но все-таки знать нельзя — большой талант может себя, хоть и криво, а проявить, как, напр<имер>, Кирсанов, а юнцы эти определенно не лишены таланта.
Теперь коснемся периода менее для нас мучительного, чем советский. Возьму Ваши замечания по порядку.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Оба участника публикуемой переписки — люди небезызвестные. Журналист, мемуарист и общественный деятель Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976) наибольшую известность приобрел как один из соредакторов знаменитых «Современных записок» (Париж, 1920–1940). Критик, литературовед и поэт Владимир Федорович Марков (1920–2013) был моложе на 37 лет и принадлежал к другому поколению во всех смыслах этого слова и даже к другой волне эмиграции.При всей небезызвестности трудно было бы найти более разных людей. К моменту начала переписки Марков вдвое моложе Вишняка, первому — 34 года, а второму — за 70.
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, затем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.
1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».
Книга Михаэля фон Альбрехта появилась из академических лекций и курсов для преподавателей. Тексты, которым она посвящена, относятся к четырем столетиям — от превращения Рима в мировую державу в борьбе с Карфагеном до позднего расцвета под властью Антонинов. Пространственные рамки не менее широки — не столько даже столица, сколько Италия, Галлия, Испания, Африка. Многообразны и жанры: от дидактики через ораторскую прозу и историографию, через записки, философский диалог — к художественному письму и роману.
«Наука, несмотря на свою молодость, уже изменила наш мир: она спасла более миллиарда человек от голода и смертельных болезней, освободила миллионы от оков неведения и предрассудков и способствовала демократической революции, которая принесла политические свободы трети человечества. И это только начало. Научный подход к пониманию природы и нашего места в ней — этот обманчиво простой процесс системной проверки своих гипотез экспериментами — открыл нам бесконечные горизонты для исследований. Нет предела знаниям и могуществу, которого мы, к счастью или несчастью, можем достичь. И все же мало кто понимает науку, а многие боятся ее невероятной силы.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.