Хлеб на каждый день - [34]

Она заботилась о нем, и это приносило ему неудобство. Он не привык к этому.

Водитель вел машину легко, из открытого окошка бил ветер. Серафим Петрович ощущал в теле что-то похожее на невесомость: дорога, другие машины, мчавшиеся рядом, растворялись в серой пелене, исчезал шум, и вместе с шумом сам он словно выскальзывал из-под ладони, лежащей на его плече, уплывал куда-то. Плыть было приятно, если бы не легкая тошнота и тревога, сжимавшая грудь, эта тревога посылала сигнал в мозг: «Я болен, надо держаться, я ослаб, меня укачивает в машине». Приняв этот сигнал, мозг возвращал телу способность ощущать себя, движение машины, слышать шум и звуки улицы. И тогда Серафим Петрович говорил:

— А там ведь уже купаются, Капитолина Сергеевна, там, где мы с вами недавно были. Купаются и загорают.

Там все краски юга взорвались в один день. Вспыхнули розовым абрикосовые деревья, зацвели сиреневыми, голубыми и белыми цветами неведомые кустарники.

Весь день они ходили по берегу моря. При сильном порыве ветра сбивались в кружок, как дети, и пережидали, когда он утихнет. Потом в зарослях самшита наткнулись на деревянный квадрат с торчащими конусами, рядом лежали кольца. Стали набрасывать по очереди эти кольца на конусы, но не втянулись в игру, потому что кудрявая Нина, как снайпер, насаживала кольцо на кольцо, и сразу соревнование потеряло смысл.

— Мы как на другой планете, — говорила «диетсестра» Тосечка, — я еще никогда так замечательно не отдыхала.

Но им не давали быть инопланетянами. То и дело нагоняли или шли навстречу отдыхающие, и тогда они замолкали, пережидали, чтобы не навлечь на себя пренебрежительного или удивленного взгляда.

— Я всегда завидую, — говорила Тосечка, — когда смотрю по телевизору народные праздники. У нас и в других странах. Пожилые и старики пляшут, поют, и молодые вместе с ними. И никто про старых не думает, что они уже свое оттанцевали. А у нас в городе даже тридцатилетним негде повеселиться.

— А ведь правда, — радуясь, наверное, больше всех такой вот их неожиданной дружбе, соглашалась Капитолина Сергеевна, — дети выращены, забот меньше стало, а уж не поскачешь, не посмеешься. Вроде как нельзя, запрещено.

Они большую часть дня проводили вместе. Серафима Петровича поначалу одолевали сомнения: морочит он им голову. Кто он такой, чтобы выдавать ответы на все их вопросы? Но беспокоился зря, у женщин за плечами была не такая уж простая жизнь, кое о чем они знали поболее его. Когда-то он сказал своему внуку Мише, что главный стержень душевного счастья человека — понимание. Поступки человека должны понимать и одобрять окружающие. Сказал правильно, и сейчас жизнь подтверждала его теоретические выкладки.

Официантка в столовой заявила:

— Вы у меня самый лучший стол. Приходите всегда полным комплектом.

За соседним столом услышали, и прозвище «комплект» закрепилось за ними.

— Можно начинать, — громко острил кто-нибудь в кинозале перед началом сеанса, — комплект на месте.

Они действительно подружились, и люди заметили и одобрили их дружбу. Когда за пять дней до конца отдыха Серафим Петрович заболел и его увезли в больницу, никто даже ради красного словца не позволил себе шутки: «Что же это вы, молодки, не уберегли старичка?» Все сочувствовали, спрашивали, чем можно помочь. Врач санатория обратилась к неполному «комплекту»: у нас нет свободного медицинского работника, а с ним кто-то должен поехать сопровождающим. И Капитолина Сергеевна, и Нина, и Тосечка сразу согласились. Потом посовещались и решили, что поедет Капитолина Сергеевна, поскольку она пенсионерка и ей не надо спешить на работу. И она поехала, повезла Серафима Петровича в его город, в котором больного уже ждало место в знаменитом кардиологическом центре. Капитолина Сергеевна послала сыну и дочери письмо, а сама отправилась в другую сторону от своего дома.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В середине мая город объяла жара. Тридцать градусов, тридцать пять. Сначала думали, на день-другой такая аномалия, но затянулось на целую декаду. Разладилось что-то в погоде или специально она показывала свой норов, синоптики на этот счет впрямую ничего не говорили: циклон, циклон… но не объясняли, почему циклон, почему в марте завывали метели, а сейчас жара — не всякий июль такую вспомнит.

Бетонированные откосные берега городской речки с утра занимали мальчишки. Каким-то чудом они удерживались на этом почти вертикальном бетоне, ныряли, заплывали под мост. С милицейского катера усиленный динамиком мужской голос бесплодно призывал мальчишек покинуть запретную зону, перечислял опасности, которые их поджидают, взывал к сознательности.

Полуянов постоял на мосту, поглядел на небо без единого перышка облаков и двинулся дальше. То ли причиной была жара, которую он плохо переносил, то ли возраст, который он вдруг в один день почувствовал, но в последние дни что-то случилось с его организмом, словно выпал основной болт, державший разные части, и они ослабли, покосились, стали мешать друг другу.

Еще недавно он думал, что у дела, к которому он приставлен профессией своей и призванием, есть начало и конец. Начало в его представлении вбирало в себя сутолоку, неразбериху, все трудности становления производства. Конец же не был концом в обычном смысле слова. В понимании Полуянова он был началом ровной, стабильной работы, когда все отлажено, как часы, и завтрашний день похож на сегодняшний. «Хлеб и сегодня, и вчера, и завтра, — думал Федор Прокопьевич, — всегда хлеб. Он может быть ржаным и пшеничным, «московским», «рижским», «саратовским», но это совсем не значит, что он разный. Он един, хлеб наш насущный».