Химеры - [49]

— Борис Ефимович… — осмелел Сашка, — а, как вы думаете, отчего это… ну, все, что произошло? И как это может быть, что во мне будто кто-то другой поселился?

— О, дружок, не думаю, что смогу ответить. Знаю только, хоть это тебя и не слишком утешит, что мы все как бы раздвоены, в каждом есть свет и тьма. Нам всем нужна помощь, всем! Слишком много в нынешнем мире зла… Впрочем так оно всегда было: человек обречен на борьбу с собой. Он должен всю жизнь расчищать завалы в своей душе, если так можно выразиться… ну, ты понимаешь. Чистить, драить себя, искупать зло, которое совершил, вольно или невольно… На то нам жизнь и дана. Но про это тебе батюшка лучше моего объяснит. А почему именно с тобой? Думаю, ты боялся. Боялся будущего: что не сумеешь стать мужиком, что не сможешь чего-то добиться… это страх подсознательный, скрытый, но от этого ещё больше давящий. Страх — жуткая сила, он раскрывает двери, за которыми — тьма… И тот, кто крадется во тьме, только и ждет, чтоб ему приоткрыли, чтоб пустили в святая святых — в свою душу… Демоны питаются нами. Нашим живым огнем — мыслями, чувствами…

— И я впустил?

— Похоже на то… И, конечно, мама твоя, не желая того, сильно страху твоему разрастись помогла. Тебе нужно было поговорить с ней, попытаться что-то объяснить… Но чего ж после драки руками махать — теперь биться надо. Всерьез! О! — он вздел кверху указательный палец, когда в дверь постучали. — Отец Валентин!

— Не слышу приветственных кликов! — густым звучным басом провозгласил вошедший. — Борис, ты не прав!

Это был очень крупный рослый человек с живым выразительным лицом, густой рыжеватой бородой и смеющимися зелеными глазами. Если бы не выступающий под толстым свитером обширный животик, он бы всей своей статью походил на былинного богатыря. Поглаживая концы свисавшего на грудь шарфа, он пропел звучным хорошо поставленным голосом:

— Я-аа себя-а-а под Ле-е-ниным чи-и-щу-у, чтобы плы-ы-ыть под Ле-ениным да-альш-е-э-э… — ну как? Сойдет для Бродвея?

— Что это, батюшка? — сдерживая смех, вопросил Борис Ефимович. Как видно, он привык к розыгрышам и шуткам, с которыми являлся к нему старый друг.

— Это? «Рок опера: Владимир Ленин — супер-Сталин»! Стихи Маяковского, музыка моя!

— Рок-опера? И где же исполнять будут?

— На Бродвее само собой, это будет мировая премьера! Друг мой, ты отстал от жизни, я это произведение уже второй год сочиняю…

— Ах, простите, батюшка, не знал. Пройдемте в комнату.

— Пройде-е-емте, пройде-е-мте, дру-у-у-зья-а-а-а! — отец Валентин привстал на цыпочки и легко закружился, как балерина, взмахивая руками на манер умирающего лебедя… Надо сказать, что его грации всерьез позавидовал бы не один профессиональный танцовщик… — Только, Боря, ты, видимо, недопонял: не рок-опера, а «Рок опера» — это название такое, означает тяжкую судьбу, предопределение, выпавшее несчастному оперу… ну, то есть, энкеведешнику.

Он вплыл в комнату, ахнул при виде накрытого стола, который хозяин успел украсить тонко нарезанным сыром и ветчиной, поданными на голубом блюде Кузнецовского фарфора, на дымящуюся картошечку, сбрызнутую маслом и посыпанную зеленью, на тонко нарезанные подрумяненные в тостере ломти белого хлеба, влажную селедочку, украшенную кружочками лука… В центре стола горели две красных свечи в бронзовых начищенных до блеска подсвечниках, а между ними примостилась уже знакомая початая бутылка коньяка, запотевшая «Праздничная» водка и две бутылки «Боржоми». Да, хозяин постарался на славу!

— Друзья мои, это же настоящий пир! А по какому поводу? - поинтересовался отец Валентин, принюхиваясь к запахам, доносящимся с кухни. — Неужели… нет, быть не может, — моя любимая шарлотка!

— Она самая! — разулыбался Борис Ефимович. С появлением отца Валентина, он словно помолодел, расцвел, перестал шаркать домашними туфлями — у него как будто сил втрое прибавилось… — А пир в вашу честь, батюшка! Давненько не имел чести принимать столь дорогого гостя.

— Ах! — взвел очи горе отец Валентин. — Я смущен!

Гостя усадили на почетное место во главе стола, но тот прежде стал перед иконой Спасителя, которую Сашка только теперь приметил, пропел «Отче наш» и благословил яства и питье.

— Батюшка, водочки или коньячку? — склонился над ним радушный хозяин.

— Спасибо, мне бы «Боржомчику»…

— Как, вы мне компанию не составите? — расстроился тот.

— Не в последний раз, Боренька, — он тут же перевел разговор на другую тему. — Ты меня с юным другом своим не познакомил…

— Ах, виноват! — расстроился старый художник, — совсем плохой стал, простите великодушно старого дурня! Батюшка, это мой ученик, причем, заметьте, самый талантливый, Саша Клычков. Племянник Олюшки, вы ведь её помните?

— Как же не помнить… ты меня удивляешь! Ага, значит, самый талантливый? Что ж, очень рад.

Сашка как-то не осмелился присесть и стоял, во все глаза глядя на странного батюшку, который сочиняет оперы для Бродвея и вплывает в комнату в ритме вальса… Потом все же сел, зацепив и едва не опрокинув при этом стул.

— О, какая селедочка! Что, сам ловил? — поинтересовался батюшка у хозяина, который между тем, налил себе рюмочку водки, торжественно поднял её, отставив локоть и, по всей видимости, готовясь произнести тост.