Химеры - [20]

Других прецедентов моя хилая эрудиция не выдает. А также и после Гамлета ничего подобного «Мышеловке» в литературах европейских не вижу, припоминайте сами, я – пас.

Зато в литературе русской, всего-то за 275 лет (считая, как В. Ф. Ходасевич, с «Оды на взятие Хотина»), таких писателей – вот чтобы написал сам себе, своею собственной рукой (притом еще и заботясь о правильности слога), смертный приговор – сознательно написал, исключительно оттого, что не смог стерпеть затмения истины и надругательства над справедливостью, – таких людей набралось трое. Без сомнения, реально было даже больше, но некоторые погибли безвестно, не прочитанные никем.

Прошу понять правильно: храбрых – и даже безумно храбрых – людей, поступков и текстов было больше и в литературе прочитанной. В полном (моем) списке (от Радищева до Политковской) – около дюжины имен.

Но случай Гамлета: когда текст смотрит тирану в глаза и обращен прямо к его совести (которой, допустим, у него нет вовсе), к его самолюбию (чувствительному бесконечно); текст, содержащий презрение и правду, только правду и презрение; текст, после которого тиран должен бы прекратить собственную, сделавшуюся отныне невыносимой жизнь, но вместо этого, конечно, истребит и сам текст, и автора его, – случай Гамлета повторился в русской литературе трижды.

М. Ю. Лермонтов, «На смерть поэта».

Б. А. Пильняк, «Повесть непогашенной луны».

О. Э. Мандельштам, «Мы живем, под собою не чуя страны…».

Неоспоримый (признаю, что и загадочный) факт: «Повесть непогашенной луны» – самый полный и точный аналог «Мышеловки». Подробно описано коварное политическое убийство и указан – едва не назван по имени – заказчик и организатор: фактический глава государства.

Наверное, Б. А. не вполне отчетливо представлял себе, на что идет. Что его ждет, если он посмеет прожить еще двенадцать лет. Во всеуслышание сказать подлеца властителю средневековому – ну да, верная смерть, и пытка тоже возможна, но все-таки перед казнью не будут, как в Москве-1938, —

34

Боже, куда это меня занесло! Отнесло. Кормило отпустил, а шумило непослушно. (Ветрило, я хотел сказать.) Заплутал в окрестностях Немезиды. (Славные там окрестности, между Прачечным мостом и Цепным!) А плыл-то к Мнемозине – но перепутал богинь, за титаниду-бабушку принял декадентку-внучку. Вот мысль и удлинилась, – а была коротенькая совсем – куда же запропастилась? – а, вот!

Видно, звон итальянского колокола донесся до Альбиона, – Шекспир слышал про то, каким образом пятнадцать лет назад умер несчастный Джеймс Крайтон. Тоже и Гамлет представляет себе образ его смерти, да.

– Ну-ка, дети,

Кто подлее всех на свете? (Строчка украдена – мною – из стихов Саши Черного, если не ошибаюсь; и перелицована.)

Неужто Великий Винченцо I Гонзага, герцог Мантуанский, ценитель музыки и физики, щедрый работодатель Рубенса и Монтеверди, спонсор Галилея (подарил ему какую-то золотую цепь) и проч.? Тот самый, на чьих портретах из-под шелка и атласа отовсюду выпирает такой мощный стальной доспех (на груди – просто форштевень; прижав мягкого человека к такой груди, можно разрезать его вдоль пополам; и под штанами-буф наверняка проволочный памперс)? Еще у него детки чудные – трое мальчиков и девочка.

Как вам сказать. Скажем уклончиво (международные осложнения нам ни к чему): люди его фамилии бывали еще совсем недавно устроителями подлых историй. Вот, полюбуйтесь – просто бросьте на сцену взгляд.

Луциан

…Да истребится ныне жизнь в живом.

(Вливает яд в ухо спящему.)

Гамлет. Он отравляет его в саду ради его державы. Его зовут Гонзаго. Такая повесть имеется и написана отменнейшим итальянским языком. Сейчас вы увидите, как убийца снискивает любовь Гонзаговой жены.

Офелия. Король встает!

35

В 1832-м Виктор Гюго написал пьесу «Король забавляется». «Le roi s’amuse». После первого – не то после второго – представления (в «Комеди Франсез») цензура запретила ее. Будто бы за подрыв престижа королевской власти, – а я так думаю – за утонченное порно; в этой пьесе Франциск I (1494–1547) насилует дочь своего шута в режиме реального времени, прямо на сцене – за закрытой дверью, возле которой папаша терзается и скорбит, на злую радость прочим царедворцам. Таков уж неистовый романтизм. А вы бы хотели чего?

Через восемнадцать лет музыкальный композитор Джузеппе Верди, либреттист Франческо Марио Пьяве и опять же цензура (теперь итальянская) превратили эту пьесу в популярную оперу.

Для чего Пьяве пересказал звучные (чеканные, как говорится: сужу по переводу П. Г. Антокольского) французские стихи бесформенными речитативами и примитивными куплетами на итальянском. И убрал пару лишних монологов шута, которые не про его поруганную честь, а насчет, например, роли личности в истории либо эффективности террора. По ходу санобработки понизили короля французов до итальянского герцога; правда, не простого, а владетельного: раз главный терпила сюжета – шут придворный, без двора (и трона) не обойтись. У исторического Франциска шутом был некий Трибуле, – герцогу придумали итальянца с прозвищем Риголетто. Он поет баритоном. А герцог – тенором. Баритон горек. Тенор сладок.