Химеры - [19]

Соображение насчет презумпции невиновности по якобы неведению отчасти резонно. Отчасти даже позволяет разъяснить едва ли не самый загадочный и почти самый позорный факт в истории некоторой страны: что никто никогда ни разу не попытался физически уничтожить Сталина. А ведь он убил миллионы людей, и в каждом миллионе у каждого были ведь родители, у большинства – братья, сестры, у многих – дети, и не все же они сидели – многие, наоборот, ходили по улицам, ели мороженое и так далее. По праздникам таскали на себе портреты и лозунги, кричали «да здравствует» и «ура». Ни один не попытался отомстить за единственного, например, сына, или за любимую женщину, или за родную (простите избитый эпитет) мать.

Или даже оставим в стороне – отвергнем, если хотите, как варварский – обычай кровной мести. А просто чтобы предотвратить новые убийства, спасти другие миллионы других людей. Остановить неутомимого людоеда. Положить, как говорится, живот свой (тут без вариантов) за други своя. Либо ради блага, как говорится, будущих поколений. Не нашлось желающих. Ни одного на сотни опять-таки миллионов.

А вот вы и видите, в чем дело. Дело, видите ли, в том, что так называемые советские люди просто не знали (сами говорили и говорят еще: ну не знали мы), что это Сталин убил у кого мать, у кого сына, у кого дочь или внучку. Не знали даже – знал ли он, Сталин, про эти все убийства. Нельзя было это узнать. Не от кого. (Тени и призраки, конечно, являлись, но их нейтрализовала круглосуточно работавшая в каждой голове глушилка.) Только понять. Извлечь правду из предъявляемых сознанию фактов. Умом. Исключительно своим, личным, уж какой у кого был. И в расстрельных комнатах многие, наверное, понимали. (Что в лагерях – это даже известно точно.) Но у находившихся на так называемой свободе была подавлена и отключена область головного мозга, отвечающая за ориентацию в больших структурах. За пределами семьи, подъезда, отдела, бригады. Таким образом, советские не являлись животными политическими – Аристотель, извините! – а процветали на правах, развивавших веселую дефиницию Платона: двуногие без перьев. Поэтому они, если можно так выразиться, любили Сталина. (Как, должно быть, он презирал их за это!) С некоторыми даже при виде его изображений, даже просто при артикуляции этого псевдонима случался оргазм, так любили. И не только не стерли с лица земли, а – когда за них это сделал некто Кондратий, – оросили труп своего палача мегалитрами искренних слез. (Вот он, зенит позора.)

В день его похорон я не был в школе. То ли накануне опять избили, то ли простудился – не помню. Лежал, короче говоря, в постели (в железной кровати). Совсем один в комнате и в квартире. Родители и соседи ушли на работу; сестру, наверное, отвели в детский сад. Помню, что был один, и тишину. И как взвыли в полдень трубы: заводов – где-то за Невой, а прямо под окнами (выходившими на Калашниковскую – теперь Синопскую – набережную) – речных буксиров.

Я поднялся, встал босиком на пол и стоял – двуногий без перьев читавший Шекспира идиот в исподнем – по стойке «смирно», пока они не кончили выть. Мне было одиннадцать лет – правда, еще не полных.

На днях раскрыл, чтобы перечитать (для этого текста), «Повесть непогашенной луны». На последней странице помета: «Москва, на Поварской, 9 января 1926 года». Последние два предложения последнего абзаца:

«Гудки гудели долго, медленно, один, два, три, много, – сливались в серый над городом вой. Было совершенно понятно, что этими гудками воет городская душа, замороженная ныне луною».

33

Гамлет заскучал в середине третьего акта, в самый опасный момент. Как только убедился насчет Клавдия. Как только сделал то, что было необходимо сделать, чтобы убедиться (с точки зрения литературы – это одно и то же): пустил в упыря серебряную пулю. То есть, конечно же, стрелу.

Без метафор говоря – написал текст. Говоря для чужих ушей – освежил чужую инсценировку некой итальянской новеллы, как делывал Шекспир. Якобы вписал пару монологов, а сюжет, уже готовый – включая убийство ядом, введенным в ушную раковину, – только его и дожидался. Что-то не верится: это значило бы, что Шекспир сам себя (заодно и Клавдия) ловит на плагиате; даже для него это слишком тонкая игра. Да и не нашлось такой новеллы, или похожей, а уж какие доки искали.

Король. Как называется пьеса?

Гамлет. «Мышеловка». Но в каком смысле? В переносном. Эта пьеса изображает убийство, совершенное в Вене; имя Герцога – Гонзаго; его жена – Баптиста; вы сейчас увидите; это подлая история; но не все ли равно?

А я, наоборот, полночи, а потом еще полночи, и еще – думал: а кто еще из авторов вот так, вместе с текстом, бросал и свою голову под топор? Кто еще осмелился – или кому посчастливилось (в кавычках) – публично оскорбить заглавного негодяя? То есть громко сказать (литература не умеет шепотом): не настолько умный вы злодей, чтобы никто не догадался, до чего вы подлый!

Какой-то скальд какому-то конунгу проскандировал (или пропел?) вису, близкую по содержанию, – и немедленно лишился головы.

Один арабский мастер политэпиграммы примерно тогда же, в IX веке, понес заслуженную кару: палкой с отравленным наконечником – по пяткам (само собой, после омерзительных истязаний).