Химеры - [21]

Вдохновенная музыка жадно впитала всю пошлость текста. Арии так мелодичны, что мы хоть и сострадаем баритону, но не в силах не сочувствовать тенору.

Притом что если отключить партитуру – то перед вами два отпетых (каламбур невольный) мерзавца.

Тенор – сексуальный рекордсмен с лицензией на всех, как у Николая или Лаврентия Павловичей. (Но только Николай добросовестно вознаграждал дам, исполнивших свой долг, и поощрял их супругов; а маршал, Герой Труда и член президиума политбюро, прямо из койки, говорят, отсылал на зону; нежноголосый оперный ветреник рядом с этими двумя не более чем невинное дитя, заурядный охотник на самок, тщеславный коллекционер: повалил – позабыл.)

Терпила же баритон – преданный (в обоих смыслах) соучастник, пособник. Бессовестный, но щепетильный; коварный, но чадолюбивый; главное – глуп, как Самсон Вырин: не понимает, какую власть имеют над противоположным полом тенора. Особенно – которые не просят. (Когда в 1882 году эта пьеса вернулась на французскую сцену, Гюго переименовал ее в «Месть глупца»: видать, за полстолетия-то поумнел.)

Герцога в опере на всякий случай не зовут никак. Но в либретто, представьте себе, сказано, что герцог он – мантуанский. А это означает, что, конечно же, фамилия – Гонзага. Крайне сомнительно, что Пьяве или Верди слышали когда-либо про Джеймса Крайтона и про то, как он был предательски умерщвлен. Но когда тенор, невредимый счастливчик, заливается из кулис, покидая сюжет: Но изменя-а-аю им первый я! – а на сцене вместо него, за него умирает преданное (опять же в обоих смыслах) сопрано… Проглядел, короче, неконтролируемую ассоциацию венецианский горлит. Такая вот шутка Мнемозины.

Вообще-то она глуховата и к тому же плохо различает добро и зло. Но упущения Немезиды умудряется иногда восполнять.

Когда бы не склероз, не маразм, не Альцгеймер, не краеведы с экскурсоводами.

Ну разумеется – какие могут быть сомнения? – стоит в Мантуе памятник Риголетто. Бронзовый урод со всеми шутовскими причиндалами. В том числе с погремушкой. Стоит во дворе дома, и это, представьте, тот самый дом, где шут и его дочь жили-были. Casa di Rigoletto, внутри – экскурсионное бюро. Ничего не скажешь, удобно.

Мнемозина, кстати, – не статуя. Река. Берущая начало, как известно, в Лейбадее (Беотия, область Греции), вблизи пещеры Трофония (влиятельный пещерный прорицатель), – там же, где и Лета. Но Лета – полноводная, широкая, холодная, быстрая – как Нева. Мнемозина же – извилистая, с грязной почти стоячей водой, с несметными залежами коммунального хлама на дне, – канал Грибоедова (так называемый), одним словом. По булыжнику его набережной влачились, повизгивая, мои детские санки: в туберкулезные ясли возили меня в 1946-м. От Вознесенского моста, через Вознесенский проспект (так называемый Майорова), к тому дому, к той перекошенной подворотне, где на этот самый булыжник, заливая его кровью, в 1866-м упала Е. И. Мармеладова, – дальше не помню.

36

Я к чему, собственно, клоню. (Пусть это будет мой личный, никому не нужный вклад в теорию трагического. Благотворительный взнос.) Что не бывает (по-моему) трагизма без коварства.

У злодея обыкновенного – глупца свирепого – не та квалификация, чтобы раскрутить трагический сюжет. (Умные свирепые встречаются редко и еще реже успевают реализовать свой потенциал: их убивают до.)

А у простого подлеца – не та хватка. Подлость атакует снизу, всегда готовая поддакнуть коварству, подыграть, но не способная самостоятельно подстроить большую неудачу. (Подлец, по Далеву словарю, – это человек, готовый достигать своих целей низким искательством, в ком нет чувства чести и самоуваженья.)

В трагедии всегда есть место подлости, тем она и похожа на так называемую жизнь. Но в трагедии настоящей, заправской, непременно (по-моему) трудится некто – как определяет его Даль, – лукавый, злорадный, хитрый, скрытный и злобный, замышляющий, двуличный, проискливый на зло. Якобы есть и существительное – коварник, – но почему-то (стоило бы подумать почему) в языке не прижилось.

37

Коварство – наиболее устрашающая способность вида Homo Sapiens. Возможно, именно благодаря ей он обыграл всю остальную природу. Природе было просто нечем крыть.

«Ну, там, скажем, кошки, собаки, петухи, пауки и так далее. Или даже в крайнем случае взять – дикие звери. Слоны там. Отчасти жирафы. И так далее.

Так у этих зверей, согласно учению Брема, ничего подобного вроде того, что у нас, не бывает. Они, как это ни странно, коварства почти не понимают. И там у них этого нету.

И это, вообще говоря, отчасти даже курьезно, что у людей это есть, а у остальных этого нету. А люди все-таки, чего бы там ни говорили, в некотором роде есть венец создания, а те наоборот. И тем не менее у тех нету, а у этих есть. Вот это даже странно. И как-то нелепо».

Отнюдь. Не курьезно и не нелепо, а совсем наоборот – глубоко логично. Сам-то М. М. Зощенко окончил 8-ю петербургскую гимназию, а воспитанием внука интересовался, думаю, не особенно. Вот и не видел захватывающей картинки в учебнике истории СССР для четвертого класса, год издания 1951 и др. Два цвета: густой-прегустой зеленый (доисторическая таежная растительность) и жирный светло-коричневый, так называемый телесный (как чулки советских женщин, как так называемый кофе с молоком из оцинкованного бачка в общепите). Телесного цвета были голые дикари, доисторические соображающие, с копьями и дротиками. Они суетились и копошились по краям глубокой ямы (песок и суглинок потемней телесного), а в яме топтался, размахивая хоботом, кирпично-коричневый меховой мамонт. И смекалистые швыряли в него камнями, кололи его копьями, бросали дротики, стараясь ослепить, и каменными топорами рубили извивающийся хобот.