Химеры - [18]

(Якобы раз в год их оттаивают. Предателей. Ну и прочим мерзавцам дают отгул. В ночь накануне Международного дня солидарности трудящихся. Ад запустевает, дисциплина падает. Надзиратели летят, натурально, на Брокен, к ведьмам. Авторитеты же, напялив фраки, – на сходку: поцеловать коленку какой-нибудь неверной супруге красного командира, и далее с аппетитом по известному тексту.)

Тогда как мы с вами бесперечь наслаждаемся созерцанием бывших картин семьи Гонзага, бывшей ихней мебели: вы – в европейских музеях, я – в альбомах репродукций. (Картинами, кстати, не очень-то: самые лучшие Винченцо II и последний успел до разгрома толкнуть английскому королю, и, когда в Англии сложилась революционная ситуация, ликующие потомки зрителей Шекспира, нравственности для, пожгли еретическую – в смысле католическую – живопись на уличных кострах.)

Но Крайтону-то какое дело до нас до всех (а нам – до него) и до мантуанского суверенитета, не говоря о столовом серебре? И при чем тут справедливость? Немезида, главное, при чем?

31

Будете в Летнем саду – подойдите к ней поближе. Практически голая, в простынке, как бы прямо из сауны. Вся из натуральной мраморной крошки, точная копия той, из советского портландцемента, что была точной копией мраморной, так сказать, кусковой. (С падежными окончаниями разберетесь?) Эффектная такая, высветленная брюнетка. Дочь ночи от кого-то из основных. Жаль, выражение лица несколько тупое и как бы кислое. (Почему-то вспомнилось, как писал Чехов, рекомендуя Суворину заняться подругой Татьяны Львовны: она немножко халда, но это ничего.) А так – фигура гладкая, грудки тугие, прическа – волосок к волоску; носик опять же греческий. В правой руке (виноват, г-н Муратов: в деснице!) меч. Огромный, в половину ее роста (головка эфеса – на уровне пупка) – явно ей, сказал бы С., невподым. Похоже, кто-то, отлучившись (скажем, под предлогом нужды), попросил подержать. (Постой здесь минутку, я мигом. И – с концами. И одежду снес.) Воткнула меч острием в пьедестал, как перевернутый закрытый пляжный зонт, и опирается слегка. Никогда не спит – как акула. В режиме онлайн фиксирует каждую несправедливость. Дескать, ни одна не останется неотомщенной. Аз раздам – якобы недаром прозываясь Неотвратимой – всем сестрам. По серьгам – которая какую заслужила. И мышонок, съеденный кошкой, может твердо рассчитывать на достойную компенсацию и подобающую сатисфакцию за каждую свою невинную слезу. (Раньше надо было думать, кошка! А теперь поздняк метаться и рыдать.)

Гиблое дело. Немезиде ли – дочери ли ночи – не знать, что в мире смертных (принятое у древнегреческих небожителей обозначение нашего брата, нашего вида; да, мы для них – не сапиенсы, а bratoi) идея справедливости абсурдна просто по этому самому определению. Тут уж, знаете, одно из двух: справедливость или смерть.

(Я и сам удивляюсь: кажется, даже у меня, если бы хватило сил создать вселенную, да еще способную к самосознанию, – наверное, нашелся бы и ум для мало-мальски приличного решения проблемы утилизации отработанных нейронов и облегающих клеточных структур. Не погнался бы за дешевизною recycle. Придумал бы что-нибудь поизящней, чем тупо копировать технологии советского мясокомбината.)

Плюс частности и прочие трудности. Наказание подражает преступлению – и практически всегда становится им. Возмездие всегда больше вины – или меньше, это все равно, разность неизбежна, что является залогом бессмертия ненависти.

Кроме того, в реальном мире никто не любит справедливость – хотя бы потому, что там никто не видел ее никогда.

Другое дело, что мы с вами, bratoi, охотно выдвигаем так называемые справедливые (прилагательное) требования – собственно говоря, только два (все остальное выпрашиваем, а на них, бывает, и настаиваем): долива пива после отстоя пены до черты и – расстрелять кого-нибудь, как бешеную собаку. Какого-нибудь отщепенца народной семьи. (Бешеных собак расстреливают, не правда ли? А лес – рубят. И отщепенцы летят.) Но заметьте, bratoi: никто не желает, чтобы справедливо (наречие) обошлись с ним самим. Потому что если каждому по справедливости (существительное, хотя не без предлога), а от каждого всего лишь по способностям либо по труду, то – Вот эта самая мысль и тормозила Гамлета. Серьезный был человек – как все по-настоящему остроумные.

32

Всю дорогу – скоро уже два столетия как – русские литературные критики (что характерно: всё народ худосочный, щуплый) шпыняют Гамлета: отчего не погасил злого дядю в первом же акте? А во втором почему не? А в третьем? Слабак, что ли? Прямо приплясывают за письменными своими столами, ножонками сучат: убей дядю, убей!

Потом уже советские, не все, а которые подобрей, стали изобретать за него всякие оправдания, в смысле – отмазки, вы же видели. Типа он слишком умный, чтобы руки марать индивидуальным террором, а пойти другим путем – скажем, создать партию нового типа – условия не созрели, век недостаточно расшатался.

Или так: заявление (тем более устное) о преступлении, сделанное призраком потерпевшего, для обладателя буржуазного правосознания юридически ничтожно, как анонимный донос. Выпускник Виттенберга (не важно, какого факультета) не мог себе позволить приобщить его к делу без проверки тщательнейшей. На каковую, собственно, и ушли два с половиной акта, ну а потом… Потом он устал, упустил инициативу, и партия двинулась к проигрышу как бы сама собой.