Хасинто. Книга 1 - [37]

Страшнее всего оказалось видеть широко распахнутые глаза, в которых страдание сплавлялось с… удивлением? Словно он не верил, что умирает. Хасинто тоже не верил, не хотел верить!

Диего! Пожалуйста! Выживи!

Шагнув к другу, он рухнул на колени и вскричал:

— Диего!

— Тише, — прошептал де Лара и повторил: — Тише. Не мучай его.

Хасинто отвел взгляд. Слишком невыносимо смотреть и — молчать. В двух шагах, склонив головы, стояли вассалы идальго Маркеса. А им-то каково сознавать, что не уберегли единственного сына своего сеньора?

Де Лара выпрямил спину и повернулся направо. Почувствовав его движение, Хасинто посмотрел туда же, куда он. Приближался незнакомый падре в сопровождении Гонсало.

— Наконец-то. Я боялся, он не успеет… — пробормотал сеньор и обратился к святому отцу: — Это мой эскудеро. Отпустите ему грехи, прошу…

Падре едва заметно кивнул и сел по другую сторону от Диего. Одной рукой сжал его руку, а пальцем другой начертал крест на лбу.

— Отпускаю тебе грехи, сын мой. Покойся с миром, — он что-то неразборчиво забормотал на латыни, потом отчетливее произнес: — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.[23]

В душе Хасинто стремительно образовывалась пустота. Диего был единственным другом во владениях де Лары, единственным, кто стал близок. Но скоро он уйдет. И никто не облегчит его муки. Если бы умирала лошадь, сеньор избавил бы ее от страданий, добив. Но человека нельзя. Остается смотреть, как он скребет пальцами землю, морщит лицо, шевелит окровавленными губами, пытаясь что-то сказать. А слышны только клокотание воздуха в горле и хрипы, хрипы… Пройдя через муки, Диего очистится, ему будет уготовано место в Царствии небесном, но как же больно все это видеть тем, кто пока на земле!

Падре читал молитву:

— Credo in unum Deum, patrem omni potentem…[24]

Хасинто плакал.

Диего тяжело и часто дышал.

Потом враз затих. Грудь больше не вздымалась, тело обмякло. Но морщинка на лбу не разгладилась, и глаза остались открытыми. Только теперь в них не было ничего. Ни-че-го. Смерть унесла душу.

Падре провел ладонью по его векам, закрывая.

— Pax tecum…[25]

— Амиго… — прошептал Хасинто.

Сеньор сжал его правое плечо. Тут и вспомнилось, что оно больное. Хасинто шумно втянул воздух и не удержался от стона. Де Лара тут же отдернул руку.

— Вы ранены? — спросил он, внимательно его оглядывая.

— Пустяки…

По сравнению со смертью Диего все пустяки!

— Попрощайтесь с другом, — сказал дон Иньиго. — А потом… Впрочем, вы сейчас мало чем поможете. Рука у вас… хорошего мало. — Он сокрушенно покачал головой. — Отдохни пока, а позже лекарь тобой займется.

При слове «лекарь» Хасинто поежился. Он их с детства боялся, с того дня, когда его покусала собака, и замковый врачеватель прижигал раны раскаленым докрасна железом. Шрамы от ожогов и по сию пору пусть слабо, но были заметны на левой икре и под коленом. А еще однажды его одолела желудочная горячка, и целитель заставлял пить горькие вяжущие настои. От них рвало целыми днями до боли в груди и горле, к тому же мучили неясные страшные мороки.

От де Лары, похоже, не ускользнули его сомнения.

— Не волнуйся, Чинто, это хороший лекарь. Он из мавров, учился в Аль-Андалусе.

Еще лучше! Если уж христианский врачеватель причинял такую боль, то чего ждать от измаильтянина? Хотя… о чем он вообще думает, когда друг мертв?!

Сеньор поцеловал Диего в лоб, затем поднялся и ушел вместе с падре. Один из вассалов идальго Маркеса тоже коснулся губами лба юноши и удалился, а второй — седой и морщинистый Манрике, — остался. По его щекам катились, не останавливаясь, слезы. Неудивительно: Диего вырос у него на глазах, потому эта смерть для старого кабальеро тяжелая потеря.

Наконец, спустя минут десять, Манрике вздохнул, утер лицо тыльной стороной ладони, пригладил волосы Диего и, целуя его, что-то прошептал. Затем, по-прежнему шмыгая носом, встал и пошел прочь. Хасинто остался с другом один на один.

{Я думал, мы вместе будем болтать о битве… Думал, будем спорить, кто убил больше мавров, хвастаться… А оно вон как вышло…} 

Его лицо совсем белое. Кровь, размазанная по подбородку, алеет, словно на снегу.

Поцеловать, как и все, лоб. Попрощаться… Скоро Диего зароют в землю, и никогда больше Хасинто его не увидит.

На губах соль… Непонятно, от слез, или от невысохшего пота с лица друга.

— Прощай, амиго. Покойся с миром.

Сидеть здесь и дальше невыносимо. Боль душевная спорит с болью телесной, и обе одинаково сильны. Нужно что-то делать. Нужно чем-то себя занять.

Валеросо! Он все еще не знает, где Валеросо!

С одной рукой Хасинто не поможет воинам снимать доспехи с врагов, забирать их оружие, не поможет и рыть могилы, и перетаскивать раненых, зато своего коня он найдет. В конце концов, это, кажется, единственный друг, который у него остался. Хотя нет — есть еще Мигель, Чебито и Фернандо, но они скоро окажутся далеко — уедут в родовой замок Варгасов. Он же отправится в замок сеньора.

Толком ничего не различая, Хасинто поплелся прочь.

Кто-то уже копал могилы. Кажется, ополченцы и жители крепости. Неужели и друга похоронят здесь, на поле боя? Нет… Вот двое рыцарей подняли его и перетащили на одну из полегчавших к концу похода телег. Это правильно. Он знатный эскудеро, и погиб, защищая сеньора. Он достоин погребения внутри крепости, на давно освященной земле, где-нибудь возле церкви.