Хаос - [94]

Хайнц решительным шагом пересек нейтральную полосу и приблизился к солдатам. Мимо него пробежала гурьба из пяти-шести мужиков, одетых по-крестьянски, в руках у них были топоры. Цепь разомкнулась, пропустила их и снова сомкнулась перед Хайнцем. Ближайший солдат грубо прокричал ему несколько русских слов и выставил вперед ружье.

Хайнц опасливо отступил, зато теперь он мог бросить взгляд поверх голов. За первой линией оцепления располагалась вторая, к ней спиной, лицом к еврейскому местечку, наглухо блокируя его. По ту сторону на порядочном расстоянии беспомощно металось множество евреев, тащивших на себе узлы и сундуки — затравленные, охваченные страхом, несчастные люди, среди которых было немало женщин и детей, наполнявшие воздух плачем. Мужчина с большим деревянным сундуком, тяжело дыша, пытался обежать оцепление справа, за ним поспешала молодая женщина. Одного ребенка она держала на руках, а второго, упиравшегося, тянула за собой. Гурьба молодчиков как раз просочилась через шеренги солдат, когда семья пробиралась мимо. Испуганный еврей бросил свою ношу и помчался прочь, сундук раскололся, и немудреный скарб вывалился на землю. Хайнц еще успел заметить, как один из молодчиков навис над женщиной, которая не могла убежать из-за детей, мелькнуло ее искаженное ужасом лицо — а потом солдаты начали оттеснять его прикладами. Он отскочил назад, и угол дома заслонил ему вид на происходящее.

Хайнц растерянно озирался. Толпа позади наблюдала за ним напряженно, но молча, никто не порывался проявить враждебность. Также без особых помех он протиснулся через нее обратно и устремился на боковую улочку, чтобы кружным путем через широкую площадь добраться до дома Мойши Шленкера.

По тихим обезлюдевшим переулкам ему удалось выйти к площади, а поскольку эта сторона полого возвышалась, у него появился неплохой обзор. Сюда тоже были стянуты войска, стоявшие двойным кольцом вдоль скверика из мелкого кустарника с небольшим павильоном над источником посередине. За ними направо начиналась Виленская улица, на этом конце которой стоял дом, где вчера он провел столько мирных часов. Туда, похоже, сумятица еще не добралась, улица словно вымерла, все окна и двери плотно закрыты. Налево от площади отходил Рыбный переулок, узкий, темный, убогий. Там головорезы творили свои бесчинства. Оттуда слышался звон разбитых стекол и вслед за тем улюлюканье и стенания. В этом каньоне перекатывались какие-то мутные волны, а подробностей было не рассмотреть. Время от времени из переулка выскакивали верзилы в холстинных блузах и бабы с разгоряченными физиономиями, они бежали к куче булыжников, громоздившейся по центру площади. Офицер, который стоял, прислонившись к павильончику и поигрывая хлыстом, что-то кричал подчиненным, тогда несколько солдат отставляли ружья и бросали погромщикам камни из кучи, находившейся позади них. Вооруженные булыжниками, те снова возвращались в переулок — и снова бой оконных стекол, глумление, взрывы хохота. Внезапно раздались выстрелы — и над всем шумом и грохотом взвился пронзительный женский крик, полный отчаяния, чтобы тоже внезапно оборваться.

Хайнц в два прыжка подскочил к офицеру, тот отшатнулся и схватился за саблю. Хайнц изо всех сил размахивал временным удостоверением, которое ему выдали в обмен на паспорт и прочие документы, сданные на хранение.

Теперь он понял, чего хотел — хотел быть там, со своими, с евреями, с преследуемыми, с самообороной!

Кстати, самооборона! Где же она?

План самообороны, пересказанный Хайнцу Ривкой, сам по себе был неплох. В ожидании обысков, чтобы полицейские не нашли и не изъяли то немногое оружие, которым располагали ячейки, было решено его перепрятать из еврейских домов в надежном месте за пределами местечка. По тревоге члены самообороны должны вооружиться там и тайком пробраться в гущу событий. Сигнал тревоги прозвучал, самооборона в полном составе явилась более или менее вооруженной и… наткнулась на оцепление.

Куяров умел просчитать чужие планы и ловко перечеркнуть их. Все местечко было окружено воинскими подразделениями, которые имели строгий приказ не пропускать ни одного еврея ни в ту, ни в другую сторону. Таким образом все молодые силы, способные к сопротивлению, оказались отрезанными, и несчастные жертвы погрома остались без помощи, без оружия, без защиты.

Встревоженный и возбужденный небольшой отряд самообороны хоронился в одном из переулков и держал военный совет. Попытка прорыва оцепления, конечно, была полным безумием — с игрушками против регулярных частей с совершенным стрелковым оружием! Тем не менее все сошлись на том, чтобы сделать попытку.

— Мы умрем! — жарко шептал Мендл Фридман. — Но умрем не напрасно! Наша смерть станет живым знаменем нашего народа против врагов! Вперед!

Но ничего из этого не вышло. Со всех сторон в переулок хлынули солдаты, и не успели мятежники понять, что происходит, как их прикладами повалили на землю, окольцевали стальными браслетами и уволокли — некоторых в бессознательном состоянии. А Меир Каплан с раскроенным черепом остался бездыханным лежать на брусчатке.