Хаос - [74]

Хайнц Ленсен, даже когда звался Левизоном, слыхом не слыхал ни о существовании такого Союза, ни об особом долге перворожденных. Поэтому он оторопел от представшей его глазам картины, когда в это утро накануне Песаха робко переступил порог молельни в синагоге Борычева. Прибыл он вчера поздним вечером, а сегодня, снедаемый любопытством, вышел оглядеться. Дорогу к синагоге ему указало невнятное монотонное журчание человеческих голосов, долетавшее из-под арки, за которой угадывался просторный двор. Он вошел через ворота, где сновали туда-сюда древние бородатые евреи с узелками под мышкой, и оказался на мощенной неровными булыжниками площадке, вокруг которой притулились беспорядочно разбросанные приземистые строения. Отовсюду доносился гул голосов. Он подошел к открытому окну ближайшего здания и увидел настоящее столпотворение: множество мужчин, укутанных в длинные грязно-белые или желтые платки, расположились поодаль от одного впереди и, подобно ритмичному хору, бойко раскачивались верхней частью туловища. Некоторые из них, как и стоящий впереди, покрыли головы так, что не было видно даже лица, другие в спешке только готовились к молитве, развязывая свои узелки и доставая покрывала, кое-кто обвязывал черными ремешками с черными же коробочками голову и оголенную левую руку[14].

Во дворе тоже толпились группы евреев, беспокойно и шумно обсуждая что-то. Хайнц поднялся по стертым каменным ступеням в одну из молельных комнат, где ему показалось потише, и таким образом угодил прямо на праздник первенцев, который вел Мойша Шленкер.

Небольшое помещение было окутано полумраком, маленькие тусклые окошки, заляпанные грязью, находились едва ли не на уровне мостовой и пропускали немного света. На столе, вокруг которого сидели подростки и юноши постарше, в подсвечниках горели две сальные свечи. Все были так погружены в свои занятия, что никто не обратил внимания на чужака в европейском платье, смотревшегося здесь белой вороной. Хайнц с интересом рассматривал толпившихся у стола людей, от двери ему было не разглядеть, что настолько поглотило их внимание — плотный частокол спин загораживал видимость. Ему невольно вспомнилось, что где-то он уже наблюдал подобную картину, только никак не мог сообразить, где. Где, черт возьми, на Западе, в Европе, могла возникнуть ситуация, когда куча людей теснится вокруг длинного стола, напирая на тех, кто, склонившись, стоит вокруг немногих сидящих, — и все, затаив дыхание, всецело поглощены происходящим на столе? Озарение пришло, когда Хайнц сделал несколько шагов: ну, конечно! В казино Монте-Карло, а также в берлинском клубе — у зеленого стола с рулеткой или баккарой! Неужели и здесь? Невозможно! Он никогда не поверил бы, что, кроме игры, еще что-то может привлечь такой острый интерес. Повинуясь внезапному порыву, он поднялся на невысокий помост посреди комнаты и поверх голов разглядел толстые книги, над которыми были согнуты все спины.

Что-то зацепилось за полу его пиджака. Хайнц резко обернулся и обнаружил мальчишку лет десяти, который деловито ощупывал ткань его костюма.

— Знатная материя! Высший сорт! — со знанием дела поцокал языком малыш и уважительно покивал головой, заметив взгляд Хайнца.

II

Хайнц вдруг осознал, что является объектом усиленного наблюдения многочисленной публики. Не меньше двух дюжин разновозрастных мальчишек окружили его и изучали с простодушной непосредственностью лицо, одежду, обувь. По всей видимости, он являл собой сказочный рекламный образец непреодолимой притягательной силы. Хайнц, в свою очередь, разглядывал детей с неменьшим интересом, для него они тоже были в диковинку. Серьезность больших темных глаз, спокойствие и уверенность, с которыми они выдерживали прямой взгляд, казались почти невероятными. Но сказать, что их физиономии были недетскими, не повернулся бы язык; скорее, в них напрочь отсутствовала кукольность, что сплошь и рядом встречалось на Западе. Это были думающие личности, только еще маленькие и не вполне развитые, но определенная замкнутость в них уже читалась. Внешний вид тоже не сочтешь кукольным: получше одетые носили черные рабочие блузы и жесткие круглые шапочки, многие были босоноги и в лохмотьях, клочья свисали над большими дырами. У некоторых головы были покрыты великоватыми мятыми и грязными шляпами. И у всех эти глаза — серьезные, глубокие, — заглянув в которые невольно задаешься вопросом: как у ребенка могут быть такие глаза?

Один из мальчиков подошел к Хайнцу и протянул не слишком чистую ладошку, сопровождая жест словами на чужом языке. Стоило Хайнцу принять ее, как налетела вся стая, чирикая все те же звуки, и вскоре комната наполнилась гомоном, потому что каждый старался выделить свою песню. И все рвались пожать Хайнцу руку, иные делали два-три захода. Образовалось нечто вроде спортивных состязаний, явно доставлявших ребятне необузданную радость. Примерно так же веселятся дети в Берлинском зоопарке, тряся руку ручному шимпанзе.

— Скажите «шолом алейхем»! — выкрикнул кто-то.

И со всех сторон посыпалось:

— Шолом алейхем! Алейхем шолом! Шолом алейхем! Алейхем шолом!