Хачатур Абовян - [33]

Несколько ниже он продолжает: «Так как ты без работы, не понимаю, как ты живешь без средств в чужом городе. Вильгельм Краузе мне сообщил, что тебе поручили должность на сто рублей серебром и ты отказался, но почему, не пойму. Скажи, после экзамена на звание учителя ты никакой должности не получил? Как я слышал, Паррот на основании твоей просьбы хочет добыть тебе чин. В России раз и навсегда так: личные достоинства ни во что не ставятся».

Двадцатого марта он благодарит Абовяна, что тот его спас из этого ада, а двадцать восьмого августа увещевает его «подчиниться судьбе» и оставаться в этой «развращающей среде». «Боль твоего сердца среди этих людей я себе ясно представляю. Дерпт, друг мой, тебя очень изнежил (избаловал), ты теперь должен подчиниться судьбе, которая, конечно, незавидна. Всесилие всеизменяющего времени, надеюсь, прекратит твои жалобы… Сообщенное тобою о глупых взглядах армянского духовенства на счет лютеранской церкви наполнило мое сердце страхом. При таких обстоятельствах следует быть очень осторожным при сношении с людьми, которых душа навеки застыла в скорлупе — и неспособна подняться до уровня истины. Разумеется, ты теперь живешь в жалкой стране китайщины, где люди фанатически все свое преувеличивают, а чужое презирают. Какое несчастье жить среди людей, которые не имеют свободы мыслить… которые всю свою жизнь, как скоты, проводят окованные цепями заблуждений, и предрассудков»…

Эти письма разительны. Они вскрывают перед нами самую сердцевину назаряновского либерализма и его отличие от демократизма Абовяна. И хотя последний отраженный, однако столь ярко, что трудно не видеть его границы и резкие контуры. Либерал Назарян к тому же ханжа и лицемер, ценою чужой жизни решающий «национальные проблемы», ханжа, ибо «вопреки своим проповедям о необходимости принести себя в жертву идеалам, предпочел остаться вне этой «китайщины».

Одной рукой он писал Абовяну приведенные «утешения» со ссылками на «чувствительное потомство», а другой выводил слезницы Френу: «Нетрудно предвидеть, имея в виду враждебное отношение среды, что ожидающее меня положение на родине не будет подходящим для осуществления моих целей. Предвидя мое состояние среди моих тысячами предрассудков одурманенных компатриотов, кажется мне или даже ясно, что вдали от родины, вдали от недоверчивых и завистливых глаз армян много более продуктивно я могу воздействовать на них, чем работая в их среде».

И этот обыватель читал проповеди Абовяну!

Он звал Абовяна на подвиг, а сам изо дня в день готовил себе условия тихой, безбедной ученой карьеры в «цивилизованной» среде. Не хочу этим сказать, что и Абовян должен был последовать за Назаряном и не идти в среду грубой китайщины, клерикального террора и феодально-ростовщического произвола, что и он не должен был делать свое великое дело демократизации культуры.

Нет.

Но какое жалкое поведение героя армянского либерализма!

Поздняя либеральная легенда упорно культивировала взгляд, по которому дело Абовяна нашло в лице Назаряна лучшего продолжателя. Смбат Шахазис так прямо и писал: «Так Абовян и Назарян, Назарян и Абовян равнозначны в наших глазах. Цель обоих — одна и та же… выражаясь образно — Абовян впервые объявил войну, но, не успев обстрелять из пушек, сошел в могилу, поле победы занял Назарян». Но Шахазис знает уязвимое место этой теории, а потому пытается ставить вопрос о том, почему Назарян не ездил в свою страну работать. Потому, — отвечает он, — что Назарян помнил судьбу Тагиадяна, он помнил, оказывается, каким преследованиям подвергался Абовян.

Шахазис невольно высказал правду!

Абовян и Назарян не одной фракции люди, это не только разные степени и темпераменты, но разные программы и разное отношение к народу, разное понимание своего долга перед народом и разное решение вопросов, поставленных социальной эволюцией страны. Эта разность с поразительной ясностью оказалась в вопросе об отношении к Казанской кафедре.

Злоупотребляя, быть может, терпением читателя, я приведу здесь два-три доказательства. Тем более, что документы эти не были опубликованы и представляют несомненный интерес для истории развития общественных идей.

После того как вопрос об Абовяне был решен, Уваров неожиданно обратился к Мусину-Пушкину с горячей рекомендацией Назаряна. Более того, он нашел «возможным оставить его» в Петербурге «на год для приготовления к званию адъюнкта по кафедре армянского языка в Казани» за счет казны (лист 160–161). Попечитель, конечно, охотно согласился, с полуслова поняв министра. В ответ на это Назарян написал письмо Мусину-Пушкину, которое привожу целиком.

«Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Идея Господина Министра Просвещения Народного восстановить славные, богатые памятники доселе малоизвестного в России языка Армянского, без сомнения, великая, прекрасная, полезная. Имея столь лестное для меня счастие быть предназначенным орудием к осуществлению этого похвального намерения России, поставлю себе непреложною задачей всеми силами стремиться к тому, чтобы оправдать доверие, коим уважило меня Правительство, не менее Вашего Превосходительства ко мне благорасположенное.