Гюг-Волк - [26]
Но он не успел выразить своей мысли; он побледнел, и все мы трое замерли, смотря друг на друга с открытыми ртами.
Крик — жалобный крик волка в холодные зимние дни… крик, который нужно слышать, чтобы понять все то скорбное и зловещее, что содержит в себе жалоба животного — такой крик раздался вблизи нас! Он подымался спиралью по нашей лестнице, как будто животное было на пороге башни.
Часто говорят о рычании льва, раздающемся по вечерам в громадной пустыне; но если знойная, обожженная солнцем, каменистая Африка имеет свой голос, раздающийся как отдаленный грохот грома, то и в обширных снежных равнинах севера есть также свой странный голос, подходящий к грустной зимней картине, где все дремлет, ни один лист не шепчет; голос этот — вой волка.
Лишь только раздался этот жалобный крик, на него ответил грозный голос шестидесяти собак в Нидеке. Вся свора разразилась сразу: грубый лай ищеек, быстрое тявканье шпицев, визг болонок, меланхолический, плачевный голос такс — все это сливалось с звоном цепей, со стуком потрясаемых от ярости конур… и над всем этим беспрерывный, однообразный вой волка: то был адский концерт.
Спервер соскочил с места, выбежал на площадку и устремил взгляд на подножие башни.
— Уж не упал ли волк в ров? — сказал он.
Но вой раздавался изнутри.
Тогда он крикнул нам:
— Фриц, Себальт, идите, идите!
Мы сбежали с лестницы, перескакивая через четыре ступеньки сразу, и вошли в фехтовальную залу. Тут мы слышали только вой волка под гулкими сводами: отдаленный лай своры становился задыхающимся, собаки хрипли от ярости, их цепи запутывались; может быть, они душили их.
Спервер вынул свой охотничий нож, Себальт сделал то же; они пошли впереди меня в галерею.
Вой вел нас в комнату больного. Спервер перестал говорить… он ускорил шаги. Себальт вытягивал свои длинные ноги. Я чувствовал, что дрожь пробегает у меня по телу; предчувствие говорило нам о чем-то отвратительном.
Весь дом был на ногах: сторожа, егеря, поварята, все бежали куда попало, спрашивая друг друга:
— Что случилось? Откуда эти крики?
Не останавливаясь, мы добежали до коридора перед комнатой хозяина замка; на лестнице мы встретили достойную Марию Лагут. Только у нее хватило мужества войти в комнату раньше нас. Она несла на руках молодую графиню. Одиль была в обмороке; голова ее запрокинулась; волосы распустились.
Мы прошли так быстро, что еле заметили эту трогательную сцену. Впоследствии она припомнилась мне, и бледное лицо Одиль, лежавшее на плече старухи, кажется мне теперь трогательным изображением агнца, без жалобы, заранее убитого страхом, подставляющего под нож свое горло.
Наконец, мы у комнаты графа.
Вой раздавался за дверью.
Мы молча переглянулись, не пробуя объяснить себе присутствие в комнате такого гостя. У нас не было времени; мысли мешались у нас в уме.
Спервер быстро толкнул дверь и с охотничьим ножом в руке хотел броситься в комнату; но остановился на пороге неподвижно, словно окаменевший.
Никогда мне не доводилось видеть выражения такого изумления на лице человека; глаза у него, казалось, хотели выскочить из орбит, большой худой нос опустился над открытым ртом.
Я заглянул через его плечо и похолодел от ужаса.
Граф Нидек сидел на корточках на постели, с блестящими глазами, вытянув руки, опустив голову под красным пологом, и испускал жалобный вой.
Волк… был он.
Плоский лоб, остроконечное лицо, рыжеватая борода, щетинившаяся на щеках, длинная худая спина, нервные ноги, лицо, крик, поза — все, все выдавало дикого зверя, скрывавшегося под маской человека!
По временам он останавливался на секунду, чтобы прислушаться, и покачивал головой, отчего высокий полог колебался, как листва; потом слова принимался за свою грустную песнь.
Спервер, Себальт и я стояли, как прикованные; мы сдерживали дыхание, охваченные ужасом.
Вдруг граф умолк. Как дикий зверь, который чует по ветру, он поднял голову и прислушался.
Там!.. Там!.. Под высокими елями леса, осыпанными снегом, раздался крик; сначала слабый, он постепенно усиливался и скоро он возвысился над лаем своры: волчица отвечала волку!
Спервер обернулся ко мне с бледным лицом; протянув руку по направлению к горе, он тихо сказал мне:
— Слышишь?.. Старуха!
А граф, неподвижный, с высоко поднятой головой, вытянутой шеей, открытым ртом, горящими глазами, казалось, понимал то, что ему говорил далекий голос, затерявшийся посреди пустынных ущелий Шварцвальда, и лицо его светилось какой-то страшной радостью.
В эту минуту Спервер голосом, полным слез, крикнул:
— Граф Нидек, что вы делаете?
Граф упал, как пораженный громом. Мы бросились ему на помощь.
Начался третий приступ — он был ужасен.
Граф Нидек умирал!
— Что может сделать искусство в этой великой борьбе между жизнью и смертью! В этот последний час, когда невидимые борцы схватываются, задыхаясь, по очереди падают и подымаются, что может сделать врач?
Смотреть, слушать и дрожать!
Иногда борьба как будто прекращается; жизнь удаляется в свою крепость; отдыхает, черпает мужество отчаяния. Но вскоре враг следует за ней. Тогда она бросается навстречу ему, снова схватывается с ним. Начинается более горячая битва, близкая к роковому концу.
