Гусарские восьмидесятые - [8]

Нас с собой не берут — опасно, рыбинспекция не дремлет. Мужикам то что, они местные — договорятся с инспектором за всегда, а нас, если поймают, то на первый раз, конечно, не посадят, но отправят бумагу в институт — запросто вылететь можно — прямиком в армию.

Остаёмся одни. Убираемся в Избе, заготовляем впрок дрова.

Изба — место особенное — приземистый пятистенок, сработанный в незапамятные времена из солидных сосновых брёвен, крыша — из толстенных, перекрывающих друг друга деревянных плах — никакого тебе рубероида или толи, но не протекает никогда.

Над входной дверью вырезан год постройки — 1906-ой. Солидно.

Внутри — просторные двухуровневые нары — человек десять можно с лёгкостью разместить, печь из дикого камня, массивный обеденный стол с разнообразной посудой, дюжина самодельных табуретов, над столом — полка, на полке — антикварный кожаный скоросшиватель, забитый разномастными бумагами и бумажонками.

Открываю на последнем листе, в смысле — на первом — по мере наполнения:

Пожелтевшая от времени гербовая бумага с неясными водяными знаками, косой убористый почерк:

Былой отваги времена

Уходят тихо прочь.

Мелеет времени река,

И на пустые берега

Пришла хозяйка Ночь.

И никого со мной в Ночи.

Кругом — лишь сизый дым

И в мире нет уже причин

Остаться молодым.

Поручик Синицын, втрое июля 1920 года.

Да, однако, впечатляет. Непросто всё, должно быть, там было — после Революции грёбаной.

Читаю самый верхний, последний лист — неровно обрезанный кусок обоев "в цветочек":

Над моим сердцем — Профиль Че Гевары,

Впереди — долгий путь.

Пойте, звените в Ночи гитары,

Им не давая уснуть.

Жирные свиньи в гламурных одеждах

Жадно лакают бордо.

А на закуску я Вам, как и прежде,

Предложу лишь говна ведро.

Пашка, десятый класс, двадцать первое мая, 1981-ый год.

А это, уже, наши люди. Но, судя по всему, — революционные идеалы по-прежнему живы.

Становится ясно, скоросшиватель этот — своеобразный дневник литературных и иных пристрастий гостей, некогда Избу посетивших.

Ну, что же — будем уезжать, тоже чиркнём пару строк.

А пока — с лирикой надо завязывать, пора начинать рыбу ловить.

Рыбу приходится ловить одному, Витька по-прежнему не в ладах с комарами. Сидит всё время в Избе, скоросшиватель листает. А если и выходит на свежий воздух, то сугубо с парой предварительно мною наломанных, берёзовых веников — от гнусных насекомых отбиваться.

На пятые сутки, когда я собирался отплывать за очередной порцией добычи, к лодке подходит Толстый, усердно вертя вениками, и хмуро бубнит, хлюпая распухшим носом:

— Слышь, Андрюха, а я, похоже, заболел серьёзно, выбираться нам отсюда срочно надо — к доктору.

— Что, боишься, что от комариных укусов в носу гангрена началась? — пытаюсь отделаться плоской шуткой.

Да нет, — Витька серьёзен и к шуткам невосприимчив, — Всё гораздо серьёзней. Я это…Ну, как сказать…Ну, с тех пор, как сюда приплыли, ни разу, э-э, по большому не сходил, вот. Такого со мной никогда ещё не было. Я же с детства к режиму приучен — два раза в день — утром и вечером. А тут — такое. Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда, к чёртовой матери — к доктору, в смысле.

Успокаиваю Толстого, как могу. Говорю, что это — совершенно нормально, что организм на рыбалке потребляет гораздо больше энергии, чем в городе, то есть — работает на принципах безотходного производства, ну и ещё всякого — в том же ключе.

Витька успокаивается, заметно веселеет и, даже, выражает желание составить мне компанию в сегодняшнем процессе ловли противной рыбы.

Взяв свою удочку, резво запрыгивает в лодку, не забыв, впрочем, захватить с собой и веники. Отплываем.

Сперва проверяем жерлицы. Снимаем пару щурят.

А на последней, самой дальней жерлице, сидит огромный, семикилограммовый язь. Рыбина сдаваться не собирается, делает сумасшедшие свечи, пытаясь порвать леску. Витька позабыл обо всех своих бедах, азартно помогает затащить язя в лодку, громко кричит и хохочет, в пылу борьбы с его носа слетают очки и падают за борт.

После того, как оглушённый язь затих в мешке, мне приходится лезть в воду за очками — благо не глубоко, метра полтора.

Найдя пропажу и обсохнув, направляю лодку к заранее прикормленному месту — "по чёрному драть плотву".

Но не тут то было. Витька опять вспомнил о комарах, к удочке даже не прикасается, махает своими вениками — лодка раскачивается из стороны в сторону, идёт волна — рыба, естественно, не клюёт.

— Ну, и какого рожна ты со мной попёрся? Чего рыбу пугаешь? Сидел бы себе на берегу и махал бы там вениками своими, — сердито отчитываю Толстого.

— Извини, но здесь комаров меньше, — тусклым, бесцветным голосом извиняется Витька, от его недавней весёлости и следа не осталось.

Надо пожалеть товарища, тем более что рыбы поймано уже килограммов пятьдесят, и большая её часть уже даже просолилась и ещё сутра вывешена подвяливаться на ветру.

На завтра едем ловить сига. Сиг ловится только на глубине, на самой середине озера, где дует сильный ветер, и комаров нет вообще — Витька безмерно счастлив, и даже, наплевав на свои ещё не до конца подсохшие мозоли, вызывается грести.

Ловим на короедов, для добычи которых пришлось с вечера раздраконить топором десятка два трухлявых пеньков.