Гусарские восьмидесятые - [10]

Извлечь из-за руля его удалось только минут через сорок.

— Начинается, — ворчит Виталь Витальевич, — Как всегда, приезжает Эр Тэ, и тут же начинаются фокусы разные, разнузданные….

Через два часа приезжаем в лагерь. Нас уже ждут, геологи и гидрогеологи приехали на практику раньше на две недели. Толстый Витька близоруко всматривается в толпу встречающих — Нинку, явно, высматривает.

Устраиваемся, разбиваем палатки, выясняем диспозицию — где что, сколько до ближайшего населённого пункта, где купаться можно, что с культурной жизнью.

Всё не так и страшно: до ближайшего населённого пункта, магазинами оснащённого — километра три, до пруда с проточной водой — метров сто, и с культурной жизнью всё просто отлично — каждый вечер на двух, вместе сшитых простынях, фильмы разные показывают, после фильмов — танцы и песни у костра.

Начинаем ходить в маршруты — добывать разную геологическую информацию, собирая образцы пород горных и всякие окаменелости древние.

Крым — он весь — жёлто-синий, с редкими зелёными вкраплениями: жёлтые скалы с островками зелёного кустарника, синее небо, жёлтое злобное солнце — прямо над головой.

В лагерь возвращаемся усталые, обгоревшие на солнцепёке, потом пропахшие.

Сразу лезем в прохладный пруд, потом обед — обычная столовская еда, ни хорошая, ни плохая. После обеда — работа в камералке, волокита бумажная — описание того, что с утра увиделось, и того, что собралось в геологические планшеты.

А вечером — кино, танцы-шманцы, костры, песенки — конечно, с отдачей должного винам местным. Но вина эти, кстати, совсем неплохие, по началу пьют достаточно вяло — дневная усталость даёт о себе знать.

Но тут руководство совершает фатальную ошибку — как-то вечером нам крутят совершенно идеологически- невыдержанный фильм.

Фильм называется — "Дюма на Кавказе". В чём суть его — совершенно неважно, важен всего лишь один небольшой эпизод. Дюма — то ли сын, то ли отец, спорит со старым грузином — кто может выпить больше вина — француз, или грузин?

Естественно, устраивают соревнование, и пьют вино под всякие заковыристые тосты.

Дословно не помню, но звучит это приблизительно так:

— И они выпили за французов и француженок, за грузин и грузинок; за доблесть и мужество, за любовь и верность любви, за синие дали и за звёздное небо над головой….

И за каждую звезду — в отдельности….

Последнее — всем в особенности понравилось.

А звёзд в крымском ночном небе — ничуть не меньше, чем в ночном небе над горами Кавказа.

Поэтому и количество ежевечерне выпиваемого вина тут же удвоилось, или даже — утроилось.

Громче зазвучали песни у ночных костров.

Пели разное: песни бардов известных и доморощенных — про далёкие стоянки и верную любовь, про нелёгкую судьбу геолога и мужскую дружбу.

Но одна песня пользовалась особой всеобщей любовью, хотя, к геологии никакого отношения не имела:

Наш фрегат давно уже на рейде,

Спорит он с прибрежною волною.

Эй, налейте, сволочи налейте —

Или вы поссоритесь со мною.

Сорок тысяч бед за нами следом

Бродят — словно верная охрана.

Плюньте, кто на дно пойдёт последним —

В пенистую морду Океана.

Эх, хозяйка, что же ты — хозяйка?

Выпей с нами — мы сегодня платим.

Отчего же вечером, хозяйка,

На тебе — особенное платье?

Не смотри так больно и тревожно,

Не буди в душе моей усталость.

Это совершенно невозможно —

Даже до рассвета не останусь.

Смит-Вессон, калибра тридцать восемь,

Верный до последней перестрелки,

Если мы о чём нибудь и просим —

Это — чтоб подохнуть не у стенки.

Прозвучало эхо, эхо, эхо….

Эй, вы чайки-дурочки, не плачьте.

Это — задыхается от смеха

Море, обнимающее мачты….

Наш фрегат давно уже на рейде,

Спорит он с прибрежною волною.

Эй, налейте, сволочи налейте —

Или вы поссоритесь со мною.

Эту песню не просто пели. Её орали в двести лужёных глоток, раз по пять за ночь.

Орали так, что оконные стёкла в ближайшем населённом пункте, что расположился в километрах трёх от Лагеря, — дрожали нешуточной дрожью.

Феномен, да и только.

Иду я как-то, ближе к вечеру, по направлению к камералке — бумаги разные в порядок привести. Смотрю, стоит у тропы Начальник Лагеря и, раздвинув кусты боярышника, наблюдает за чем-то в полевой бинокль.

Наблюдает и тихонько ругается сквозь зубы:

— Ну, все люди — как люди. Ну, выпивают, но бутылками же. А эти — козлы — бочками решили, сволочи….

— Виталь Витальевич, на кого это Вы так? — не удерживаюсь от любопытства.

— А вот сам полюбуйся на своих одногрупников, — Начальник Лагеря протягивает мне бинокль.

Смотрю, ба, знакомые всё лица! По дороге, далеко ещё от нас, Генка Банкин, Михась и Гарик натужно катят в гору пузатую бочку — литров на сто, не меньше.

Возвращаю оптический прибор:

— Не, я их, безусловно, не одобряю. Но что тут поделаешь? Надо было более тщательно репертуар фильмов, однако, подбирать.

— Да, теперь уже ничего не поделаешь — не в стукачи же на старости лет записываться, — грустно отвечает Виталь Витальевич и шаркающей походкой уходит к преподавательским домикам, что расположились в устоявшемся десятилетиями удалении от Лагеря студенческого.

Подхожу к камералке, со стороны скамьи, что спряталась в зарослях кизильника, доносится шум разговора, чей-то заливистый смех. Видимо, кто-то из наших с девицей какой общается. Стараюсь незаметно, дабы не мешать людям, проскочить мимо, но не удаётся.