Гуманитарное знание и вызовы времени - [180]

Вот и все, что мне нужно сейчас.

Набирает душа высоту

Каждый миг, незаметно для глаз.

Снега первого тоненький слой

Покрывает ноябрьский лес.

Я плыву вместе с тихой землей

В бесконечном пространстве небес,

И вплывают в земное окно

Дальних звезд голубые огни.

Одиночество сердцу дано

Чтоб почувствовать – мы не одни.

Разве можно так просто говорить о самом главном? Вопрос этот вполне правомочен, но абсолютно безжизнен. А для чего о самом главном говорить по-другому? Вестник призван донести весть. У вестника нет второй жизни, чтобы разделить с веком его духовные недуги. В «Сонетах к Орфею» Райнера Марии Рильке в переводе Миркиной есть такие строки: «В разброде чувств, в раздробленности мира / Не служат Фебу и не строят храм»[538]. Вестник и есть тот, кто строит невидимый собор, кто является прихожанином невидимой церкви. Адамович пишет, что никто теперь уже не истолкует физически, материально слова о том, что человек создан по образу и подобию Божьему. Затем он излагает свое понимание этой истины. «Все, что человек в себе угадывает, все, что находит в себе верного, непреложного, несговорчивого, окончательного, неустранимого после того, как перестал он играть с собой в прятки, все, что мы называем совестью, во всех смыслах, даже и в эстетическом, и что в нас большей частью дремлет, – а если случается, и очнется, то, наглотавшись разнообразных житейских наркотиков, тут же засыпает снова, – все это и есть “образ и подобие”»[539]. Развивая мысль Адамовича, можно сказать так: то, что в нас большей частью дремлет, в вестнике большей частью бодрствует. Вестнику знакома человеческая слабость, минутная растерянность, знает он и «чугунных дней немую череду», но потаенные струны его существа всегда готовы к удару по ним незримой руки.

* * *

Ты во мне. Это значит, что я

Всей собой за Тебя отвечаю.

О, священная тяжесть моя,

Глубина, не имущая края!

Высший замысел отчий любя,

Ты готов на великие муки.

Ты во мне, значит, отдал Себя

В эти слабые смертные руки.

Значит, можно Тебя пронести,

В тайной тяжести черпая силу.

Боже мой, сокровенный, прости,

Что я руки на миг опустила.

Мунковский крик отчаяния может быть тоже вестью, посланием из ада. Но исполненный духом героического самоутверждения, даже на дне ада, этот немой крик человека XX столетия оказывается лишь бледным подобием опыта жертвенного самоотречения: молчания Христа перед лицом кесаря и человеческого крика Бога на кресте. Миркина вовсе не отворачивается от ада, не парит над ним, а проходит сквозь него, очень ясно чувствуя ранимость, бессилие Бога во внешнем мире, проходит с твердой верой в его незримое ненавязчивое всесилие, без которого мы мертвы. Слова Силуана Афонского «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся» являются, быть может, лейтмотивом всего ее творчества.

* * *

Бог кричал.

В воздухе плыли

Звуки страшней, чем в тяжёлом сне.

Бога ударили по тонкой жиле,

По руке или даже по глазу —

по мне.

А кто-то вышел в простор открытый,

В мир, точно в судный зал,

Чтобы сказать Ему: Ты инквизитор!

Не слыша, что Бог кричал.

Он выл с искажённым от боли ликом,

В муке смертельной сник.

Где нам расслышать за нашим криком

Бога

живого

крик?

Нет. Он не миф и не житель эфира, —

Явный, как вал, как гром, —

Вечно стучащее сердце мира,

То, что живёт – во всём.

Он всемогущ.

Он болезнь оборет, —

Вызволит из огня

Душу мою, или, взвыв от боли,

Он отсечёт меня.

Пусть.

Лишь бы Сам, лишь бы смысл

Вселенной

Бредя, не сник в жару…

Нет! Никогда не умрёт Нетленный —

Я

за Него

умру!

Это стихотворение было написано в 1960 г. Оно произвело такое сильное впечатление на вернувшегося из лагеря Григория Померанца, что расстаться эти две души уже не смогли никогда.

3

Истовое религиозное служение естественно сочетается в творческой судьбе Миркиной с внеконфессиональной религиозностью. Вот как она сама высказывается о разнице между религиозным и атеистическим мироощущением: «Религиозное сознание – это трепетное сознание Тайны, превосходящей наш ум. Атеистическое сознание – сознание, лишенное трепета перед Неведомым и Безграничным»[540]. Лишь по недоразумению мы вынуждены говорить о ней как о человеке светском, хотя она, скорее, человек Света. В своих стихах, подобных псалмам, она «опрозрачнивает» непроницаемые для ума места богословских диспутов, художеством разрешая эти темные для рассудка и открытые сердцу, открываемые сердцем небесные архипелаги. В христианстве Логос отождествляется с Христом. Но не так-то легко основное понятие греческой философии, т. е. нечто умопостигаемое, соотнести с абсолютно непостижимым, с Богом. И кажется, что это по плечу только мистической поэзии.

* * *

Как глубоко нам надо замолчать,

Чтобы сама душа заговорила.

Какая есть немереная сила

В том слове, что к душе обращено.

Самим Творцом становится оно.

Границы между стихами, эссеистикой, прозой и публицистикой Зинаиды Миркиной прозрачны. Ей не нужна маска, за которой бы она прятала свое истинное лицо, чтобы помножить на два его тайну. Это полное совпадение со своей сутью – дар столь редкий, и он такой высокой пробы, что не нуждается в присущем искусству анонимно-игровом начале. Хотя только через художество, благодаря поэтическому складу ее натуры этот дар и раскрывается во всей своей полноте. Слова: «Нет! Никогда не умрет Нетленный – / Я / за Него / умру!» – произносит не лирический герой Миркиной, а она сама. Любой намек на дистанцию между поэтом и его лирическим «я» здесь был бы недопустим. Ее лирический герой никогда не меняет и, кажется, даже не имеет своего амплуа. Само понятие «лирический герой», как мне кажется, носит в художественном мире вестника условный характер. При смене жанра (переход от стихов к прозе, от прозы к эссеистике) устанавливаются не новые правила игры, а новая степень доверия. Меняется лишь интонация, ритм речи, но не глубина осмысления того, о чем и о Ком говорится. Герой и автор во всех ипостасях творчества Миркиной совпадают от и до. Эта способность отвечать чистоганом не только за каждое слово, но и за каждое тайное движение души обескуражит того интеллектуала, который поднаторел в анализе раздвоенности сознания, прочно обосновавшись в подполье, описанном Достоевским. Хотя сам Достоевский в князе Мышкине и разоблачил все наше жалкое, заносчивое, надуманно-юродствующее подполье. За опытом полновесной открытости стоит тайна целостности, а не тайна раскола, стоит искренность, а не откровенность. Рвущему на груди тельняшку больше нечего сказать. Тот же, кто беремен Истиной, не пошелохнется. И слова его будут тихи и просты. В толпе рвущих на груди тельняшку его и не заметят.