Гуманитарное знание и вызовы времени - [178]

Вера, построенная на страхе, мертва. Такая вера замешана на земном чинопочитании. Это холопская вера, корыстная вера. Пророк Иеремия передает так слово Господа к Израилю: «И дам им одно сердце и один путь, чтобы боялись Меня во все дни жизни, ко благу своему и благу детей своих…» (Иер. 32:39). Но вот праведник Иов переворачивает сердце Бога своими дерзкими вопросами. И страх, ведущий ко благу, тот страх, в котором живут благочестивые друзья Иова, оказывается вовсе не тем, что угодно Богу. «…Вы говорили обо Мне не так верно, как раб Мой Иов» (Иов. 42,7). Вот как звучат в переводе Миркиной строки суфийского поэта Ибн Аль-Фарида.

И все страданья Иова – ручей,

Текущий в море горести моей.

Когда бы стон мой услыхал Аллах,

Наверно б, лик свой он склонил в слезах.

Суфий верит в то, что Всевышний готов всем сердцем откликнуться на его существование и разделить с человеком если и не его судьбу, то всю палитру его переживаний.

У Бога есть сердце и есть душа. «От всего сердца Моего и от всей души Моей», – говорит Бог-ревнитель устами пророка. Вот почему и у человека есть и сердце, и душа. И высоко призвание нашего сердца, и во всех краях неба видна работа нашей души.

* * *

Всемогущее сердце моё —

Бесконечных миров сердцевина.

Ты, наполненное до краёв,

Со Вселенною всею едино.

О, лесная великая тишь,

Чудотворная сила безмолвья,

Это ты моё сердце растишь.

Это ты его тайною полнишь.

Омываясь в твоей тишине,

Я прощаюсь со знанием ложным.

Всё, что истинно надобно мне,

То воистину сердцу возможно.

Всемогущество Бога имеет таинственную связь с всемогуществом сердца. Истинное всемогущество состоит в способности отказаться от всех своих притязаний ради свободы того, кого ты любишь. Исаак Сирин написал: «Нет страдания более жгучего, чем любовь к Богу»[529]. С этим страданием может только сравниться, а может быть, и никогда не сравнится, любовь Бога к человеку. Не она ли и является мерилом, т. е. полной мерой страдания и любви?

Легли густым покровом облака.

В лесу темно, торжественно и строго.

Земная боль безмерно велика,

Но кто измерит всю безмерность Бога?

После того урока смирения, который Бог преподал человеку, став человеком, мы уже не можем поставить знака равенства между всемогуществом и властолюбием. А как часто мы именно так и поступаем. Вот почему между всемогуществом сердца, доглядывающим себя в Боге, и властолюбием сердца, доглядывающим себя в звере, пролегает пропасть. И вот почему строка «Всемогущее сердце мое» внутренне соседствует со строкой «Я – никто. Я – лишь только окно», ни в чем ей не противореча.

* * *

Как упорна она, как давно

Мысль простейшая бьется во мне:

Я – никто. Я – лишь только окно.

Я – пробоина в твердой стене.

Только плотность стены прорубя,

Только после великих потерь

Понимаю: я – выход в Тебя,

Я – к Тебе приводящая дверь.

С целым миром окончился спор.

Я – никто. Обо мне позабудь.

Я есмь вход в бесконечный простор.

Только вход, только дверь, только путь.

2

Как часто наш рассудок пытается извлечь практическую пользу из того, чему сердце позволило просто быть, чему сердце не стало назначать цену, а вместило целиком и без условий. Непонимание между людьми на уровне мировоззрений, как дверей закрытых и даже заколоченных, должно восполняться художественной интуицией, чувством красоты, которое распахивает все двери запирающегося ума. И хотя чувство красоты – редкий дар, его можно и нужно развивать в себе. В статье «Устами поэта» Григорий Померанц писал: «Опыт суфийской поэзии, более тысячи лет жившей рядом с догматическим исламом, то сталкиваясь с ним, то заключая мир, заставляет думать, что поэтический путь к Богу никогда не станет всенародным. Для этого нужна поэтическая одаренность (…) Тождество поэзии с откровением всегда находило страстных последователей, и я не думаю, что они когда-нибудь исчезнут. В поэзии религиозного созерцания тонет несовместимость религиозно-философских и богословских систем. В ней рождается чувство, что любая человеческая речь, подсказанная Богом, – только перевод с божьего на человеческий; и поэтический перевод лучше, чем логически правильный подстрочник, ближе к подлиннику, недоступному человеческому уму. Родство мистической поэзии, мистического искусства разных культур становится прообразом родства великих религий…»[530]

На вопрос, кто из пророков донес до нас слово Творца правдивее, рассудок ответит так, как выгодно человеку – иудею, христианину, мусульманину, а сердце на этот вопрос ответит так, как угодно Богу. А Богу угодно соединять, а не разъединять. Да и человек призван соединять. Великий шейх суфизма Мохиддин Ибн Араби так писал о человеке: «Человек занимает ступень всеохвата и собирания бытия»[531]. И ни одному ангелу не постичь устройство этой ступени. Ибн Араби, по сути, вторя Ибн Аль-Фариду, говорит о том, что если бы Иов стоически удержался от мольбы и жалобы, то тем самым он бы оскорбил Бога непроницаемостью своего сердца. Не только человеку нужен человек, но и Богу нужен человек, потому что Бог сотворил Адама, как пишет суфий, обеими руками.

Зинаида Миркина – непревзойденный переводчик суфийской поэзии. Философия суфизма никогда не порывала с поэтической традицией, которая жива иносказанием. Приведем строки из «Большой касыды» Ибн Аль-Фарида в переводе Миркиной.